«Театр — это движение. И жизнь человека должна быть движением»

— Знаете, мне сейчас некогда задумываться, потому что я все время что-то делаю. Репетирую по Zoom (мы продолжаем разбирать c актерами пьесу «Горе от ума») и готовлюсь к репетициям. Приближается 100-летие театра, мы издаем к юбилею книгу, и ко мне постоянно обращаются с вопросами, ведь я работаю в театре 40 лет и многое помню. В этой книге две мои статьи, над которыми я работаю. Мы с дирекцией постоянно решаем организационные вопросы. Поэтому в моей жизни почти ничего не изменилось, только я очень скучаю по театру. Конечно, нынешняя ситуация лишний раз доказывает, насколько важна человеку не только внутренняя, но и внешняя свобода. И мне кажется, что нужно обязательно сохранять в себе позитив, интерес к тому, что происходит в жизни.

— Можно. Мы каждый день встречаемся с актерами, мы наполнены творческой энергией и возникает полноценный и, как ни странно, очень хороший контакт. То, во имя чего театр, как мне кажется, и существует.

— Знаете, и во времена Грибоедова, и в сегодняшней жизни проблемы в конечном счете одни и те же. Чацкий, возвращаясь в Москву, рассчитывал, что Софья его по-прежнему любит, а Фамусов, в доме которого Чацкий вырос, придерживается все тех же взглядов на жизнь. Но неожиданно попадает в новую реальность, которая образовалась потому, что за три года, пока Чацкий был в отъезде, произошло объединение людей, осознание ими того, что пора возвращаться к другим, прежним понятиям. То есть Чацкий оказался в ситуации, когда все вокруг уже другое, а его представления о честности, порядочности, идеалах не изменились. Но это не значит, что люди в Москве стали плохими, нет, тут сталкиваются две правды, понимаете? Например, Александр I начинал свое правление как либерал, но это, как теперь говорят, не работало. Нужно было делать что-то другое, и возник Аракчеевский режим, какая-то новая реальность, понимаете? А Чацкий, по представлениям москвичей, просто не в своем уме. Не то что он сумасшедший, а он как с Луны свалился. Что он вообще говорит?! Мне кажется, это очень интересная ситуация.

— У нас в репертуаре очень много спектаклей для детей в талантливых постановках молодых режиссеров. Их очень любят зрители и на них очень сложно попасть, но мы, к сожалению, оказались не готовы к тому, чтобы их показывать. Большинство спектаклей идет в малом формате: на Маленькой сцене, в Черной и Белой комнатах. И записи — только их отражение. В них нет живого контакта, который всегда возникает в театре. Но в то же время записи смотрят тысячи людей и такое количество зрителей не вместилось бы в наш зал.

— Это очень интересный вопрос… Мы много об этом думаем и ищем новые возможности ставить для детей живые, полноценные спектакли. Кстати, я сужу о полноценности спектакля не только по реакции зала, но и по тому, насколько артистам интересно его играть и репетировать. Если им интересно, значит, и детям спектакль понравится. Вместе с тем и я знаю это хорошо, потому что у меня внуки подрастают, нужно учитывать в спектаклях восприятие современных детей. Хотя с ними можно обсуждать самые серьезные вопросы. Но при этом в чем-то щадить маленьких зрителей, беречь их от цинизма и жестокости.

— Когда я 40 лет назад пришел в Центральный детский театр, культпоход и был единственным способом наполнить зрительный зал. И это было ужасно! Мне кажется, для театра нет ничего хуже понятия «целевая аудитория». Но у меня уже был опыт работы в Кировском ТЮЗе, где мы учились формировать свой зрительный зал. Здесь я начал ту же работу и нашел единомышленников и в педагогической части, и в отделе работы со зрителями. Сейчас в РАМТе есть клубы и интересные проекты для младших школьников, старшеклассников и студентов. Сложилась и своя аудитория.

— Я бы сказал так: надо реагировать на жизнь. Даже не на театр, которому я отдаю все свое время, а на то, что происходит вокруг тебя и с тобой как с человеком. Театр — это движение. И жизнь человека должна быть движением, действием, и тогда, мне кажется, могут произойти какие-то интересные вещи. Ты живешь, а значит, сомневаешься, хочешь что-то открывать. Это само происходит, я же не думаю специально: а сделаю-ка я какой-нибудь эксперимент. Если пьеса затронула так, что ты просто без нее не можешь жить, начинаешь думать, как ее можно поставить. Потом, страшно важно то, что я много лет работал в ГИТИСе со студентами, и здесь, в театре, — общение с молодыми режиссерами, это очень сильная энергетическая подпитка. Наверное, это помогает.

— У меня нет ни капли самодовольства или ощущения себя как человека, который чего-то достиг, поэтому конкуренции я не боюсь. И стараюсь для всех режиссеров создать условия, в которых они будут чувствовать себя свободно и полноценно работать. А наша дирекция делает все, чтобы финансово обеспечить эти постановки.

— Да, это имело колоссальное значение… В детстве я избежал давления, тупой заорганизованности. У нас была большая семья, я старший, и у меня три сестры; естественно, в семье было какое-то распределение обязанностей. Но я рос с ощущением исключительно свободного и радостного мира. Кстати, когда мы приехали в Россию, для меня мало что изменилось. В школе в Пушкино, где поселились мои родители и где я учился, у нас был какой-то уникальный класс. Можете себе представить, мы с одноклассниками до сих пор собираемся. Я уже не говорю о том, что в ГИТИСе, где я учился сначала на театроведческом факультете, наши потрясающие педагоги Марков, Алперс, Бояджиев были невероятно свободными людьми. Мне повезло, что я поступил на курс Юрия Александровича Завадского. Юрий Александрович и наши педагоги пережили самые страшные годы и многое знали, но ничего этого нам не передавали. Вообще. Так что я поздно повзрослел, и в 27 лет, закончив институт, жил с ощущением, что я свободный человек и могу заниматься своим любимым делом. А дальше начались сложности. Потому что я столкнулся с давлением сверху и с тем, что по идеологическим соображениям руководство может снять человека с работы. Но я хотел сохранить себя, ни в коем случае не предавать свои понятия о порядочности и честности. Даже в те времена, когда театр должен был что-то ставить к дате, я ни разу не выбирал ничего конъюнктурного. И если ставил спектакль о войне, значит пьеса задевала мое сердце. В этом не было ничего головного, просто органически я должен быть таким. Так и живу до сих пор.

— Я знал потрясающие пьесы Тома Стоппарда и восхищался ими. Он был далеким от меня человеком, который может так интересно, своеобразно и мощно писать. А потом получилось так, что Аркадий Островский принес мне новую пьесу Стоппарда «Берег утопии». Это было 21 мая, в день рождения моей дочери; прочитав ее, я был просто сражен. С этого начался новый этап моей жизни, личной человеческой и творческой. Я вдруг понял, что просто не могу ее пропустить… что таких героев и такого потока совершенно потрясающих композиций, которые строит Стоппард, такого грандиозного текста и интеллектуального наполнения я никогда больше не встречу. И было ощущение, что все, что написано, — все это про нас и про меня. И что мы потомки не тех, кто в 1917 году делал революцию, а этих ребят, героев пьесы, которые бунтовали, о чем-то мечтали, создавали свои утопии. И тогда возникло упрямое чувство, что я должен поставить эту пьесу и все. Никаких вариантов. Стоппард, узнав, что я решил ставить «Берег утопии», сразу позвонил мне и сказал, что готов приехать в любой момент. И стал приезжать на два-три дня на репетиции. В это время в Лондоне уже прошла премьера «Берега утопии», пьесу параллельно репетировали в Нью-Йорке и у нас, и Стоппард в свои уже немолодые годы летал оттуда туда. У нас ему было хорошо, на премьере он был поражен тем, как зрители принимали спектакль. И мы подружились. Я знаю, что он бы так сказал, и могу сказать так. Мы поняли, что надо продолжать сотрудничать. Я попросил Адольфа Шапиро поставить у нас «Rock-n-roll», потому что был очень занят. Но «Проблема» меня снова сразила. У Стоппарда совершенно потрясающий, грандиозный театральный дар. Его пьесы интересно читать, но, когда их играют актеры, открывается совершенно другой мир.

— В этой пьесе время проходит сквозь судьбы семьи, живущей в Леопольдштате, еврейском квартале Вены, с 1899 по 1950 год. Ее герои за 50 лет проходят испытания реалиями XX века, переживая катастрофы и радости. События истории проходят через их личную жизнь, и мне всегда очень важно, как человек после этого живет, что теряет, что приобретает, хотя теряет больше. Но, главное, остается память.

Для меня это всегда трудный вопрос, режиссеры редко смотрят спектакли друг друга, просто не получается по времени. Например, вчера мне нужно было для другого совершенно дела посмотреть фрагмент спектакля Римаса Туминаса «Евгений Онегин». И вдруг я понял, что не могу остановиться. Уже поздно и спать пора, а я смотрю и смотрю. Я видел этот спектакль в театре, помню его прекрасно, он мне очень понравился, но вчера он произвел на меня какое-то совершенно новое впечатление. Но я его только что посмотрел, вот мы про него и говорим. Кстати сказать, я трижды был в жюри «Золотой маски», два раза был председателем жюри и убедился, что мне интересно многое, даже то, что как будто и не должно мне нравиться. Главное, чтобы в спектакле была театральная, человеческая и содержательная энергия.

— Замечательные ребята! Я очень рад, что сейчас в театр пришло новое поколение режиссеров, которые готовы ставить и на Малой, и на Большой сценах. Перед началом карантина Егор Перегудов выпустил на Большой сцене замечательный спектакль «Ромео и Джульетта», Катя Половцева буквально накануне объявления самоизоляции собрала в Черной комнате «Лысую певицу» Ионеско. Олег Долин сейчас репетирует по Zoom «Цветы запоздалые», а Кирилл Вытоптов в таком же режиме — «Барышню-крестьянку», продолжая пушкинский цикл «Повести Белкина». Вчера драматург Полина Бабушкина принесла мне очередной вариант инсценировки романа «Душа моя, Павел» Алексея Варламова, над которой мы работаем. Я должен его поставить, возможно, буду репетировать параллельно. Дай Бог, чтобы мы преодолели все трудности, которые на нас так нежданно-негаданно обрушились, что-то приостановив, — главное, чтобы не застаивалась кровь.

— Можно я скажу грубо? Те, которые мы захотим и сможем сыграть. Есть надежда, что зрители захотят их посмотреть. Ведь мы сейчас переживаем одно и то же. Конечно, сейчас еще много неясности, но нужно будет принимать жизнь такой, как она есть, и жить. Жизнь требует мужества, чтобы сейчас полноценно существовать, а не унывать. Это не снимает драматизма, а наоборот, может быть, даже как-то проявляет его. Не совсем понятно, как посадят зрителей, в шахматном порядке или через ряд, будет так, как будет. Но мы будем делать все, что можно будет сделать.