«Погружен всем своим существом в искусство»: письма Михаила Врубеля

«Если науки в комнате Михаила Врубеля, в доме № 37, и не процветали за лето, зато искусство, т. е. рисованье, несколько подвинулось. Я еще прошлое лето начал писать масляными красками и с тех пор написал четыре картинки; копию с Айвазовского «Закат на море», копию с «Читающей старушки» Жирара Дове, «Старика, рассматривающего череп» и копию с Гильдебрантовского «Восхода солнца», с снегом, мостиком и мельницей… Все эти картины писаны самоучкою, без всякого знания приемов письма, и потому все более или менее плохи (последняя, впрочем, лучше других; она теперь стоит в магазине Шмидта и продается за двадцать пять рублей). Более масляного письма мне удаются фантазии карандашом».

«Работать после праздников я начал очень энергично, все по той же программе. Встаю в 7 [часов], 7 1/2 — 9 1/2 рисую с анатомии, с 9 1/2 — 10 1/2 даю урок Мане, 11–2 — в этюдном классе; 3–4 1/2 — пишу акварелью nature-morte; 5–7 — натурный класс.

Этюд и особенно рисунок идут хорошо: степенно и с жаром… <…> Ах, Нюта, сколько есть интересного пересказать: сам, люди и искусство, пью и не напьюсь этого нектара сознания!»

«Под впечатлением нахожусь беседы с Репиным, который только что был у меня. Сильное он имеет на меня влияние: так ясны и просты его взгляды на задачу художника и на способы подготовки к ней — так искренни, так мало похожи на чесанье языка (чем вообще мы так много занимаемся и что так портит нас и нашу жизнь), так наконец строго и блестяще отражаются в его жизни».

«…Я до того был занят работою, что чуть не вошел в Академии в пословицу. Если не работал, то думал об работе. Вообще нынешний год, могу похвастать, был для меня особенно плодотворен: интерес и умение в непрерывности работы настолько выросли, что заставили меня окончательно забыть все постороннее: ничего не зарабатывая, жил «как птица даром Божьей пищи», не смущало меня являться в общество в засаленном пиджачке, не огорчала по целым месяцам тянувшаяся сухотка кармана, потерял всякий аппетит к пирушкам и вообще совсем бросил пить; в театр пользовался из десяти приглашений одним. Видишь, сколько подвигов! И вместе с тем как легко и хорошо жилось».

«Работаю акварелью: «Задумавшуюся Асю», «Вяжущую Кнорре» и «M-r Jammes’a bien élégant avec un noeud de cravatte gros bleu» (очень элегантного господина Джеймса с синим бантом (фр.). — Прим. ред.) <…> По вечерам, вместо музыки, хожу приглядываться к весьма живописному быту рыбаков. Приглянулся мне между ними один старичок: темное, как старый медный пятак, лицо, с выцветшими желтоватыми волосами и в войлок всклоченной бородой; закоптелая, засмоленная белая с черными полосами фуфайка кутает его старческий с выдавшимися лопатками стан; лодка его внутри и сверху напоминает оттенки выветрившейся кости; с киля — мокрая и бархатисто-зеленая, как спина какого-нибудь морского чудища, с заплатами из свежего дерева, шелковистым блеском на солнце, напоминающим поверхность Кучкуровских соломинок. Прелестная лодка. Прибавь к ней лиловато-сизовато-голубоватые переливы вечерней зыби, перерезанной прихотливыми изгибами глубокого, глубокого рыже-зеленого силуэта отражения. Рыбак сидит на полу привязанной к берегу лодки, ноги свесил за борт и предается вечернему отдохновению. Вот сюжет картинки этюда, к которому я готовлюсь».

«…Ты представить себе не можешь, Нюта, до чего я погружен всем своим существом в искусство: просто никакая посторонняя искусству мысль или желание не укладываются, не прививаются. Это, разумеется, безобразно, и я утешаю себя только тем, что всякое настоящее дело требует на известный срок такой беззаветности, фанатизма от человека. Я по крайней мере чувствую, что только теперь начинаю делать успехи, расширять и физический, и эстетический глаз.
<…>
Узнав, что я нанимаю мастерскую, двое приятелей, Серов и Дервиз, пристали присоединиться к ним писать натурщицу в обстановке Renessance, понатасканной от Дервиза, племянника знаменитого богача, акварелью. Моя мастерская, а их натура. Я принял предложение. И вот в промежутках составления эскиза картины и массы соображений и подготовлений, не забудь еще аккуратное посещение Академии и постоянную рисовку с анатомий, и ты получишь цифры: с восьми утра и до восьми вечера, а три раза в неделю до десяти, одиннадцати и даже двенадцати часов, с часовым промежутком только для обеда».

«…Опять дела, как никогда: я тебе писал об иллюстрациях (иллюстрации к «Моцарту и Сальери» Пушкина, выполненные итальянским карандашом. — Прим. ред.) для вечера академического, для туманных картин: они меня все праздники продержали за карандашом; зато два из них будут помещены в журнале «Вестник изящных искусств» (я тебе пришлю экземпляр). Теперь мать Серова (Валентина Серова — композитор, музыкальный критик. — Прим. ред.), оперу которой «Уриель Акоста» предполагают поставить на московской сцене, просила меня сделать масляный эскиз последней сцены: ученики, пришедшие за трупом побитого камнями Акосты, выносят его из развалин по тропинке вниз холма, вдали Антверпен, брезжит утро».

«Я теперь пишу очень красивый этюд с девочки на фоне бархатного ковра (портрет дочери Дахновича, владельца ссудной кассы в Киеве. — Прим. ред.) — вот твои двадцать рублей и помогут мне его окончить спокойно; вероятно, удастся его продать рублей за двести-триста, и тогда опять за Терещенскую картину и за «Демона». Был на днях в Киеве Третьяков, собственник знаменитой галереи в Москве. Он очень хвалил образа, особенно Богоматерь (одна из четырех икон Врубеля для иконостаса Кирилловской церкви. — Прим. ред.)».

«…Готовлюсь непременно писать «Христа в Гефсиманском саду» за эту зиму. «Демон» требует более во что бы то ни стало и фуги, да и уверенности в своем художественном аппарате. Спокойное средоточие и легкая слащаватость первого сюжета более мне теперь к лицу».

«Теперь я энергично занят эскизами к Владимирскому собору. «Надгробный плач» готов, «Воскресенье» и «Вознесенье» почти. Не думай, что это шаблоны, а не чистое творчество. Обстановка самая превосходная: в имении Тарновского под Киевом. Прекрасный дом и чудный сад, и только один старик Тарновский, который с большим интересом относится к моей работе».

«Я окончательно решил писать Христа: судьба мне подарила такие прекрасные материалы в виде трех фотографий прекрасно освещенного пригорка с группами алоэ между ослепительно белых камней и почти черных букетов выжженной травы; унылая каменистая котловина для второго плана; целая коллекция ребятишек в рубашонках под ярким солнцем для мотивов складок хитона. Надо тебе еще знать, что на фотографии яркое солнце удивительную дает иллюзию полночной луны».

«Я положительно стал замечать, что моя страсть обнять форму как можно полнее мешает моей живописи — дай сделаю отвод и решил лепить Демона: вылепленный, он только может помочь живописи, так как, осветив его по требованию картины, буду им пользоваться как идеальной натурой. Первый опыт гигантского бюста не удался — он вышел очень впечатлителен, но развалился; следующий маленький в треть натуры я закончил сильно — но утрированно, нет строя. Теперь я леплю целую фигурку Демона; этот эскиз, если удастся, я поставлю на конкурс проектов памятника Лермонтову; а кроме того, с него же буду писать — словом, в проекте от него молока, сколько от швейцарской коровы. Васнецов, когда я перед ним развертываю такие перспективы, всегда подсмеивается: «Да я ведь знаю, вы очень практичны».

«Картина моя [«Христос в пустыне»] подвигается туго — вот целый месяц, что мне даже и смотреть на нее не хотелось. Надо покормиться этюдами, а подходящих для нее нет. В этом отношении выгоднее писать Гамлета (морду — с себя), что я и собираюсь теперь делать».

«…Вообще решил ни за что не браться, кроме уроков, для которых я выработал такую систему — сажусь и пишу или рисую, а ученица смотрит; нахожу, что это наилучший способ показать, что надо видеть и как передавать; учеников буду брать уже хорошо подготовленных.
<…>
Второй принцип, который себе ставлю, — работать не более двух часов в день, покуда не бросишь тягостной привычки пропускать мимо ушей, что пробил час конца настроения, и продолжать поддерживать себя в рабочем подъеме, который уже никуда не годится. Васнецов уверяет, что через несколько дней уже захочется только четверть часа работать, а я уверен, что время будет расти на том основании, что, уберегшись наконец от ломанья, сберегаешь силы и тем прибавляешь устойчивости к ежедневным нормам.

Р. S. Работа идет. Вероятно, к Пасхе кончу голову Христа, которую пишу отдельно, независимо от большой картины».

«Обстановка моей работы превосходная — в великолепном кабинете Саввы Ивановича Мамонтова, у которого я живу с декабря. В доме, кроме его сына-студента, с которым мы большие друзья, и его самого наездами, никого нет. Каждые четыре-пять дней мы отправляемся дня на два-три гостить в Абрамцево, подмосковное, где живет мать с дочерьми, где и проводим время между кавалькадами, едой и спаньем».

«Я сейчас занят иллюстрациями к «Демону» в издании иллюстрированного Лермонтова товариществом Кушнерева. Ты можешь прочесть объявление об этом издании в мартовской книжке «Русской мысли».

«Я опять в Москве или лучше — в Абрамцеве. <…> Опять руковожу заводом изразцовых и терракотовых декораций (в частности, отделкой часовни над могилою Андрея Мамонтова) и постройкой (по моему проекту) пристройки к дому Мамонтовых в Москве с роскошным фасадом в римско-византийском вкусе. Скульптура вся собственноручная. Так всем этим занят, что к живописи стал относиться легкомысленно: я привез из Италии много прекрасных фотографий еще более прекрасных видов; в один прекрасный день взял одну из таковых, да и откатал почти в один присест на трехаршинном холсте; мне за нее уже дали пятьдесят рублей».

«Я здоров и работаю над отделкой фасада флигеля дома Мамонтова. Собираюсь писать сразу три большие картины: роща под Равенной из пиний, в которой прогуливался Дант (я привез чудные фотографии этой рощи), с фигуркой Данта. Макбета и трех ведьм… <…> И наконец, «Снегурочку» на фоне снежных сумерек».

«Я получил довольно большой заказ: написать на холстах три панно и плафон на лестницу дома Дункер, женатого на дочери известного коллекционера Дмитрия Петровича Боткина, работа тысячи на полторы; что-нибудь относящееся к эпохе Ренессанса и совершенно на мое усмотрение».

«…Делаю этюды и глубоко огорчен, что не могу увезти всю окружающую красоту в более удачных и более полных художественных воспоминаниях (маленькие пейзажи маслом «Катанья», «Сицилия», «Море близ Генуи», «Остров Эльба», «Портофино» и другие. — Прим. ред.)».