Ефим Шифрин: «Только труд может сделать из артиста человека»

— Я начинал, собственно, у Романа Виктюка, в пору, когда он руководил студенческим театром Московского университета. Эстрада вломилась в мою жизнь неожиданно, вместе с победами на конкурсах, и задержалась надолго. А о театре я тосковал, мечтал и все, что делал на эстраде, так или иначе приспосабливал к театру — в атрибутике, в стремлении работать с театральными режиссерами, в желании делать настоящие спектакли. Рабочим материалом, правда, оставался эстрадный монолог. И честно говоря, мне всегда не хватало партнерства…

Вернувшись в театр, я снова задышал воздухом, который принимаю за целебный.

— Я не ушел. Сохранился эстрадный концерт, с которым я езжу по стране.

Если говорить о сатире, то в перестройку было важно весело проститься с недавним прошлым: посмеяться и навсегда распрощаться с ним. Сейчас нам важнее мысль о стабильности, нас приучают к умиротворению и покою. Собственно, ничего плохого в этой безмятежности нет. Но такой ребрендинг заканчивается тем, что клапан сатиры однажды захлопывается. И мы замечаем, что нам снова трудно дышать. Сатира — едкий жанр. Мы порой приписываем ей свойства, которыми она вовсе не обладает. Она, например, не лечит. Вспомните Салтыкова-Щедрина или премьеру «Ревизора» в Александринке. Сатира не способствует исправлению или улучшению нравов. Но без иронии, сарказма, сардонического взгляда на жизнь становится унылой и пресной. Замыливается глаз, ты перестаешь видеть дурное, исчезает самоирония, а дальше приходит нездоровье — нарциссизм, упоение успехами, натужный или фальшивый пафос.

— Лишаю слова откровенных хамов. Правда, не всегда успеваю вовремя с ними проститься. Иногда пост собирает по 500 комментов, и часто получаю нагоняй от своих бдящих читателей за то, что не модерирую собственную страницу… Но подумайте: если одному несогласному ответил другой несогласный — вырастает ветка. И если я баню того, кто сказал очевидную дикость, я лишаю голоса всех возразивших ему. Сейчас, к сожалению, в блогах не изъясняются так, как в эпистолярном жанре выражались наши предки. Современный язык — ёрнический, грубоватый… И я всегда остаюсь перед выбором: как не прослыть ретроградом и при этом сохранить верность нормальной русской речи.

— Надо вообще пытаться построить полилог с людьми самых разных взглядов. Косность всегда останавливает развитие. Иногда стоит спросить себя: не остался ли я одной ногой в прошлом веке. Вот смотрите: у молодежи моего поколения была очень популярна книга Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Считалось, что ее переводчик, Рита Райт-Ковалёва, перевела сленг американского подростка на русский идеально точно. Прошли годы, и мы понимаем, что словарь американской молодежи очень изменился. А уж русский перевод теперь и вовсе кажется каким-то излишне осторожным.

Считаю, что, общаясь с разной аудиторией, публичный человек должен уметь говорить или хотя бы хорошо понимать язык своего сегодняшнего зрителя, читателя, собеседника. Если ты на эстраде — используй эстрадный язык. На театральной сцене — театральный. В интернете — это опасный язык интернета. Если ты пришел в театр мюзикла — говори на его языке. Не знаешь его? Учи!

— Те, кто некогда обзавелся «Живым журналом», одновременно обзавелись и сетевыми псевдонимами. К тому времени я уже жил на Котельнической набережной — и ник Котельник возник исключительно от места прописки. Когда я переместился в другую соцсеть, оказалось, что старый ник наделили смыслами, о которых я не догадывался: меня стали числить прежде всего как владельца элитной собственности в центре Москвы. Но элитное жилье в этом доме когда-то даром доставалось элитным людям. А я не элитный человек, потому я его не получил, а купил, когда появилась возможность и позволили сбережения. В 90-е годы многие бросали элитное жилье, изрядная часть квартир в доме пустовала. Да, там есть атмосфера, история… Однако я никогда не представлял себя как наследника истории этого дома. У меня небольшая студия над «Иллюзионом», и окна выходят даже не на знаменитую набережную (смеется). Меня почему-то приняли за сноба, который, живя в историческом центре Москвы, не знает, чем живет ее географическая окраина…

А я как раз больше, чем кто-либо, знаю все про эту жизнь: бóльшую часть года я провожу в долгих поездках по стране, которая живет совсем другой жизнью — будничной и подчас очень трудной. Мобильность эстрадного артиста такова, что сегодня ты можешь выступать в эстетском московском клубе, а завтра веселить всего 100 человек в клубе на глухой станции. Упреки в том, что я «окопался в главном московском замке», меня чаще не ранят, а смешат.

— Я не очень люблю выступать перед целевой аудиторией — на корпоративах или перед людьми одной профессии. Я люблю пеструю публику. Мне повезло: моя нынешняя эстрадная программа довольно разнообразна, а смеховая стихия на время объединяет самых непохожих людей. Юмор — штука всевластная. И академику подчас так же смешно то, над чем ухохатывается плотник. Потрясать с эстрады английским юмором — «Она была так тонка, что, когда пила вино, становилась похожа на термометр» — это вряд ли лучшая шутка для эстрады. Мы любим смех за его доступность и простоту. Да, в обыкновенный монолог ты можешь заложить много тайных посланий, и они даже не сразу дойдут до слушателя, но люди приходят на концерт именно для того, чтобы посмеяться, и мы не вправе заставлять их скучать.

Для облегчения боли нам часто необходима таблетка под язык. А юмор — это лекарство пролонгированного действия.

— Я не очень хорошо поступаю со своим зрителем. Часто сбиваю их с толку, отваживаясь на что-то непривычное… Вот вы говорите: состоялась карьера. Но она еще не сложилась, еще не удалась. Я еще не знаю наверняка, на что я способен. При этом я уже работал на эстраде, в цирке, в кино. На презентации собственной книжки меня представляли как писателя. Правду сказать, я ни у кого ничего не вымаливал в профессии. Когда-то Быстрицкая позвонила Герасимову — и стала Аксиньей в «Тихом Доне». Но я даже к Кончаловскому, с которым уже работал в кино, на кастинг «Преступления и наказания» заявился в толпе новичков с порядковым номером на майке. Меня зовут — я иду. Эстрадный зритель в театре меня часто не узнаёт. Наверное, это небольшой обман с моей стороны — не звонить с театральной сцены Люсе. Но если мой зритель уважает меня, он соглашается и на мои попытки попробовать что-то другое.

— Для тех, кто закончил театральное учебное заведение, нет разницы, рассказываешь ты анекдоты со сцены или играешь Гамлета. Сценическая подготовка у всех актеров одна, и в обморок от новых обстоятельств ты не падаешь: тебя уже обучили профессии. Но каждый раз обязательно приходится осваивать что-то новое. Только труд может сделать из артиста человека.

Когда мы приступили к «Преступлению и наказанию», Кончаловский прилюдно отправил меня в первый класс. Я пришел играть Порфирия, а он придумал мне какие-то жмурки: девушки из ансамбля закрыли мне тряпкой глаза и под музыку Артемьева заставили метаться по сцене… Через какое-то время я уже проклинал все на свете. Потом вдобавок ко всему сильно потянул спину, а Кончаловский, желая довести меня до белого каления (уж я-то его метóду знаю), старательно делал вид, что про боль в спине даже ничего не слышал. Зато сейчас в первом акте есть сцена, на которой я закончил целый университет, — живая, быстрая, удивительная по пластике.

— Мне позвонили в середине лета и предложили роль, написанную специально для меня. А у меня уже сверстано гастрольное расписание. Но, между нами говоря, я авантюрист со стажем, мне пришлось опять пойти в первый класс (хохочет). Спектакль ставит канадец Себастьян Солдевилья, акцент в новом мюзикле сделан на невероятных трюках, цирковых элементах, на потрясающе стильной хореографии. Я ведь этому никогда не учился. Постановка в чем-то напоминает представление «Цирка дю Солей», это квинтэссенция самых разных жанров, синтез оперетты, цирка и драматического театра. Безумно интересно. Премьера состоится в октябре в Московском театре мюзикла.

—То, что я читаю, — порциями цитирую в социальных сетях. Я апологет русской классики второй половины XIX века. Тут я ничем не отличаюсь от строгих во взглядах на современность критиков. Влюблен в эту литературу. Очень хорошо знаю старое кино, про всех режиссеров могу читать лекции. От нового кино я немного отстал. А списки я не составляю. Сейчас этих списков в интернете масса, и со всеми не поспоришь. Хотя, когда я увидел список рекомендованной литературы от Бродского, я подумал, что он просто издевается над нами…

В материале использованы фотографии из личного архива Ефима Шифрина.