Режиссер Евгений Симонов

Мой дом был таким дамским, женским царством, близким даже к какому-то монастырю, потому что мама вела очень замкнутый образ жизни, может быть, из-за своей довольно страшной биографии. Мужского присутствия не было. Одни дамы, дамы… какие-то бабушки-приживалки… Жили мы очень скромно, но патриархально и гостеприимно. И вот я попала в дом к Симоновым. И это было все совершенно другое — другие запахи, мужские. Сигары, сигареты, запах дыма. Совершенно особенная атмосфера мужского дома. Рубен Николаевич (отец Евгения Симонова. — Прим. ред.) для меня учитель, и я обязана ему всем… А в театре все говорили: «Вы не знаете сына Рубена Николаевича — это вообще что-то необыкновенное!».

Евгений Рубенович гремел в Москве в то время! Гремел и в школе, и в театре — он же уже поставил и «Иркутскую историю», и «Город на заре», и «Филумену», а еще преподавал. Я как-то иду в училище, и вдруг спускается какой-то совершенно необыкновенный господин. Он всегда был прекрасно одет, всегда эта рубашка, бабочка. И два глаза на меня сверкнули, как два огня! Вот бывает так, как будто из двух орудий по мне пальнули — у него были огненные совершенно глаза с таким еще прищуром… с юмором… Он никогда не смотрел на людей подозрительно. Это был очень мужской взгляд — это было очень ярко выражено! А еще там мелькнула искра какого-то озорства, я бы сказала. И все побежали за ним.

Он в то время ставил спектакль «Таланты и поклонники», и все говорили, что он влюблен. Потом оказалось, что это любовь его жизни, что это женщина его судьбы, но тогда это был еще период юной влюбленности. Она действительно Евгения Рубеновича обожала и доказала это всей своей жизнью. И я пошла, посмотрела этот спектакль. Действительно, это был очень талантливый курс. Это были Женя Жуков, Вася Ливанов, Слава Шалевич. Это был изумительный спектакль! Потом уже я поступила в театр и бывала у Симоновых в доме. В спектаклях Евгения Рубеновича я почти не участвовала. Мы как-то существовали в другом измерении, не как актриса и режиссер.

К сожалению, сейчас его имя практически забыто. Сейчас у нас такое бесшабашное, попкорновское время.

Особенно запомнила я его уход из театра. Это было огромное собрание в большом фойе. Пришел Мелентьев (в то время министр культуры РСФСР) и сказал, что Евгений Рубенович будет главным режиссером Театра Дружбы народов, а Михаил Александрович возглавит наш театр. Встал Евгений Рубенович, очень собранный, очень спокойный, очень достойный, и сказал: «Я вам всем хочу сказать только одно, что я всех вас очень любил, и я всем вам и сейчас желаю только добра и желаю вам только процветания. Никаких злых помыслов у меня по отношению к вам нет, я всегда старался сохранить театр и хотел, чтобы вы все были защищены…». Воцарилась мертвая тишина. Вот бывает такая — мерт-ва-я… А Евгений Рубенович всегда носил очень хорошую обувь. Всегда. И по этому гулкому фойе только прозвучали вот эти вот ток-ток-ток — ток-ток — его шаги. И вот это я запомнила. Это было ужасно. Потом многие рыдали. С кем-то истерика случилась. У меня было действительно такое ощущение, как будто меня ножом пырнули в грудь. Ужасное ощущение…

Я это почему запомнила? Потому что это было 25 сентября, а 26-го у меня был день рождения. И я его пригласила. Мы в Доме кино отмечали. И я сказала ему: «Евгений Рубенович, дело сделано, ничего теперь не попишешь. Но жизнь продолжается». И тогда еще Олег Иванович Борисов был жив, и мы посидели, и Евгений Рубенович сказал мне: «Детонька, они знаешь что сделали? Они сняли скальп с головы без наркоза».

В последний период его творчества в театре Вахтангова у отца была очень ясная сверхзадача. Он хотел воплотить на сцене все то, что Вахтангов, по его глубочайшему убеждению, по вине изнурительной болезни не успел осуществить. Отец буквально бредил идеей не состоявшихся Вахтанговских встреч в искусстве и делал все, что, по его разумению, осуществляло наконец-то эти встречи. Посему, служа имени Учителя, он берется в 1969 году за телевизионную постановку «Фауста» Гете в переводе Пастернака с Юрием Яковлевым — Мефистофелем и Людмилой Максаковой — Маргаритой.

Все очевидцы, даже те, кто ненавидел его, понимали, что отец уходил из театра по-королевски, и вряд ли удастся еще увидеть нечто подобное, потому как вместе с ним уходила эпоха, вместе с ним испарялись навсегда вахтанговский изыск и радостная легкость бытия. Это был вахтанговский поведенческий код — погибать элегантно.

Это был высочайший пилотаж человека, рожденного с ошибкой на век, за спиной которого стояли века славного дворянского рода. Убеждена, что в моменты таких страшных крушений всей жизни так уходить могут только те, о ком булгаковский Воланд говорил: «Кровь — великое дело». И я бесконечно горжусь отцом за такой уход.

Сгорел он очень быстро и совершенно для меня неожиданно. Серьезно заболел в феврале–марте 1994 года, а уже в августе его не стало. Когда его все-таки вынудили пойти на консультацию и врач предложил операцию с выводом трубки, он ответил полушутя-полусерьезно: «Ну какая трубка, доктор, Господь с вами, я же к бабочке привык!». Вахтанговский, по сути, поведенческий код — умирать шутя, элегантно, при полном параде… Легендарный уход изрезанного, исколотого морфином, умирающего от рака, но вопреки всему изысканно-элегантного Учителя, ставившего жизнерадостную «Принцессу Турандот» и велевшего нести в мир радость творчества, был с детства закодирован в сознании моего отца. На все мои мольбы сделать в Америке операцию лазером отец категорически отказался.

Решение его было непоколебимо, спорить было бесполезно. Я понимала, что между строк следовало читать: «Перед кем я там, в американской больнице, все свои байки буду разыгрывать? Я же с тоски помру!».