Лемешев

Именно эта роль принесла Лемешеву всесоюзную известность и всенародную любовь. Об этом и о многом другом певец рассказал в автобиографической книге «Путь к искусству» (1968):

«Первые мои жизненные впечатления ограничиваются стенами людской помещичьего дома; в одном из ее углов нашла горький приют моя мать со мной и старшим братом (который вскоре умер). Правда, изредка мне удавалось пробираться в барские комнаты, где я попадал словно в сказку: все меня чаровало — красивая мебель, картины, фарфоровые безделушки, хрусталь, а особенно — рояль, который чудесно пел, когда я робко нажимал пальцем клавишу. Но за подобные экскурсии мне сильно доставалось от матери, и я не решался их часто повторять. Только на дворе я чувствовал себя вольготно. Особенно тесную дружбу водил с собаками. Они всегда спасали меня от самого заклятого врага: старого спесивого индюка, который почему-то питал ко мне жгучую ненависть и всегда норовил ущипнуть за ногу. Так как я обычно что-нибудь приносил моим четвероногим друзьям — корки хлеба или кости, незаметно подобранные после обеда в людской, — они, едва завидя меня, бросались со всех ног навстречу, а индюк спешно убирался, предчувствуя, что в бою с собаками ему не устоять.

Осенью 18-го года, когда при нашей сельской школе был организован кружок культурно-просветительной работы, я стал одним из первых его участников. Мои «номера», особенно юмористические куплеты, которые я запомнил еще с петербургских времен, вызывали смех «публики», и я, конечно, мнил себя уже артистом!

Первой крупной работой нашего кружка явилась постановка гоголевской «Женитьбы». Но в этом спектакле я не участвовал и, помню, страшно переживал такую незадачу. Все же я аккуратно посещал репетиции и считал кружок своим делом. Следующей ставили пьесу Островского «Бедность не порок». Здесь мне досталась роль Мити. Под руководством учителей мы расписывали текст. Потом за столом каждый читал свою роль. Следом начинались репетиции. Все участники «играли», заглядывая в тетрадку. Но даже в таком еще совсем «сыром» состоянии мы умудрялись, помню, находить отношение к образу, к своим партнерам. Очевидно, здесь помогало наше увлечение, искренняя вера в то, что мы делаем.

Но вот в конце 18-го года в жизни нашей деревни произошло событие, которому я обязан всей своей дальнейшей судьбой. Из Москвы приехал наш хуторской сосед, инженер-архитектор Николай Александрович Квашнин с семьей. По заданию Наркомпроса он открыл на своем хуторе ремесленную школу для деревенской молодежи.

Квашнин был страстным театралом и музыкантом-любителем. Он прекрасно играл на рояле, скрипке, гитаре, балалайке и других инструментах, сочинял музыку — у меня сохранились два его романса. А Евгения Николаевна имела профессиональное музыкальное образование, окончив Саратовскую консерваторию по классу пения. Ее сестра Антонина Николаевна и дочь Галя тоже были хорошими музыкантшами. Это привело к тому, что Квашнин организовал при школе театрально-музыкальный кружок, который, естественно, оказался значительно сильнее нашего деревенского. На первых порах мы вступили с ним в довольно неравный спор за первенство и, конечно, проиграли. Квашнин бывал и на наших вечерах. Как-то раз после концерта, на котором я пел русские песни, он пригласил меня зайти к нему домой (Квашнин слышал меня и раньше, когда я пел один, катаясь на лодке). Там меня слушала вся семья. Но это меня не пугало: петь песни давно стало делом простым и приятным. Так я вошел в новый кружок.

На одной из репетиций, когда я был особенно «в ударе», Николай Александрович сказал: «А не кажется ли вам, товарищи, что этому мальчику надо серьезно заниматься пением, чтобы стать оперным певцом?» Все с ним согласились. И вскоре я по всем правилам стал брать уроки пения у Евгении Николаевны, которая к тому же хорошо играла на рояле. Вначале, должен признаться, я плохо понимал, зачем пению надо особо учиться — ведь я пел с детства, вокруг меня пели, и это было просто и естественно, как сама жизнь. Не скрою — я был в недоумении: для чего же все-таки нужно учиться петь? Тогда Квашнины стали рассказывать мне об оперных театрах, где герои не говорят, а поют. Я узнал, что есть много красивых по музыке опер, но петь их трудно, это требует особого мастерства. Поэтому быть оперным певцом — очень почетно. Зная хорошо оперный репертуар (Квашнины имели раньше свой абонемент в Большом театре), они пересказывали мне содержание многих спектаклей, познакомили с жизнью и ролями лучших артистов, показали множество открыток с их изображениями, и передо мною вдруг нежданно-негаданно открылся такой мир, о существовании которого я даже и не подозревал. Тогда впервые я услышал имя Собинова, увидел его фотографии и «заболел» мечтой об опере. А мне еще дали прочитать пушкинского «Евгения Онегина» и сказали, что на его сюжет написана опера, где есть замечательная партия Ленского, которую я когда-нибудь смогу спеть, и проиграли клавир Чайковского. Что бы я теперь ни делал — ловил ли рыбу или колол дрова, — я непрестанно думал об оперной сцене, которая казалась мне недостижимой и прекрасной мечтой.

Пришла весна. Теплые майские деньки стали последними в моей деревенской юности. Я почувствовал, что настала пора определить свой путь в жизни, на что-то решиться. В деревне я оставаться уже не мог — меня как магнит тянули город, искусство, сцена. Простился я со своими наставниками, простился с матерью и ушел в Тверь.

Полтора года, которые я провел в кавалерийской школе, были очень напряженные. Трехлетний курс нашего обучения по объему общеобразовательных предметов приравнивался к рабфаку; оканчивая училище, мы получали среднее образование.

Гуманитарные предметы давались мне легко, хуже было с математикой и физикой; я не мог понять, зачем, например, нужно наполнять водой бассейн из одной трубы, чтобы одновременно выливать ее из другой? Мне ничего не оставалось делать, как положиться на память и просто запоминать ход решения задач разных типов и, главное, не спутать, где бассейны и где поезда. Вероятно, причина неладов с точными науками была еще и в том, что мечты мои по-прежнему устремлялись к пению, к сцене. После выступления на концертах я два-три дня ходил как ошалелый — ни о чем другом и думать не мог.

Пытаясь сейчас вспомнить, проанализировать свои чувства, я задаю себе вопрос: чем же меня так привлекало искусство — только ли успехом? Вряд ли! Успех, конечно, нужен, необходим — для начинающего артиста в начале пути, когда еще не выработан самоконтроль, он служит мерилом воздействия на аудиторию. Если хорошо встречают — значит, нравится, если нравится — значит, хорошо пою! Так примерно рассуждал я на заре своей артистической юности. Много времени протекло, прежде чем я понял, что подобные критерии наивны, поверхностны, даже ошибочны, что внешний успех, пусть самый блестящий, еще мало о чем говорит, что часто публика принимает за чистое золото — мишуру, эффектно поданную подделку, что слушатели наши обычно очень отзывчивы и за какие-то отдельные привлекательные черты, за любимый ими репертуар готовы простить певцу и недостатки мастерства, и отсутствие культуры. Позднее, когда я услышал блестящих мастеров-вокалистов, когда поступил в студию Станиславского, я стал наконец сознавать, что такое искусство. Как оно трудно и как велико, каково его подлинное назначение в жизни.

Экзамены в филармонии начались раньше, и дня через три по приезде я отправился туда пытать счастье. Успел спеть только речитатив перед каватиной князя, как меня остановили и сказали: «Довольно». Затем прочел стихотворение Кольцова «Жница» (по программе требовалось что-то продекламировать), которое подготовил самостоятельно. Сказали: «Спасибо». А на следующий день я узнал, что принят. Это меня, конечно, обрадовало, но все же решил попробоваться в консерваторию. Ведь столько лет я о ней мечтал!

Через неделю явился на экзамен: помню, он проходил в оперном классе. Поглядел на экзаменаторов, и перед глазами поплыли круги. Филармонической комиссии я не испугался — вероятно, потому, что там не было столь официальной обстановки. Здесь же за большим столом, покрытым зеленым сукном, сидели М.М. Ипполитов-Иванов, бывший тогда директором консерватории, Н.Г. Райский, А.М. Лабинский, В.А. Зарудная, М.А. Дейша-Сионицкая, Н.В. Салина, Л.Г. Звягина. Многие из этих прославленных мастеров русской оперной сцены были мне давно знакомы еще по фотографиям и рассказам Квашниных, я привык думать о них с благоговением. Но петь перед ними…

Чтобы приободриться, я решил принять «независимый» вид: оперся на одну ногу, другую отставил, как заправский артист. Но от страха вторая нога запрыгала, и «независимая» поза не удалась. К тому же меня очень смущал мой вид: в коричневой рубашке навыпуск, подпоясанной узеньким ремешком. Почему-то, когда я был подростком, мне все давали больше моих лет, но в девятнадцать лет я продолжал выглядеть еще мальчишкой. Вот и тогда, когда я стоял перед экзаменационным столом, Райский, оглядев меня с головы до ног, недоверчиво спросил: «А, собственно говоря, сколько вам лет?» Я прикинул в уме: сказать правду или прибавить? Как лучше? Но так как времени раздумывать не было, сказал правду. После арпеджий и гамм начал каватину князя (на этот раз я решил «перехитрить» комиссию и пропустил речитатив). Дойдя до фразы «Прошли невозвратно дни юности светлой», я не попал на си бекар. Райский, остановив пианиста, спросил: «Случайно взяли неверную ноту или так заучено?» Я промолчал. Предложили спеть сначала. Спел.

«Заучено», — сказал Райский и после небольшой паузы предложил спеть еще раз. В третий раз я решил уже взять наобум ту ноту, какая получится: а вдруг попаду. Но не попал… Мне сказали: «Довольно». «Провалился», — решил я. Смотреть на членов комиссии было стыдно, но одна из них, пожилая дама (как потом я узнал, это была Л.Г. Звягина), придержала меня за руку, когда я понуро проходил мимо стола, и шепнула: «Не расстраивайтесь, очень хорошо!» Я все же не поверил, что в консерватории вместо «хорошо» громко говорят «довольно», и поплелся к двери. В тот же день вместе со мной держал экзамен и Никандр Сергеевич Ханаев. Результаты экзаменов должны были быть объявлены через три дня. Помню как сейчас, подошел это я к доске, на которой были вывешены списки, а голову поднять, чтобы посмотреть на них, боюсь! Ведь я был почти уверен, что меня там не только нет, но не может быть: еще бы, не попал на си бекар! Стою перед доской и не смотрю… Наконец собрался с силами, глянул — увидел: «Ханаев», посмотрел повыше — мелькнуло что-то знакомое, всмотрелся — моя фамилия. Прочел по буквам — моя, по слогам — тоже моя! Удивительно!

Работая с нами над музыкой — чаще всего это были романсы, — он всегда обращал наше внимание на то, что в небольшом произведении, миниатюре, протяженностью в две-три минуты, надо уметь нарисовать яркую картину жизни человеческой души, передать настроение, которое композитор воплотил в звуках. Он требовал от нас ясного представления того, о чем и кому мы поем, напоминая, кстати, что, если слова не слышны, «вся работа идет насмарку».

Со мной Константин Сергеевич работал над романсами Чайковского и Кюи. К тенорам наш учитель относился особенно придирчиво, уверяя, что какую бы партию тенор ни пел, кажется, что это все одна и та же. Поэтому он требовал от нас возможно большего разнообразия интонаций, умения передать малейшие нюансы в смене настроений.

Вскоре я начал работу над Ленским. «Евгений Онегин» уже шел на студийной сцене под рояль. Интересно: как только я запел, ощущение образа резко изменилось. Музыка внесла свои коррективы. Ведь у Пушкина образ Ленского овеян легкой иронией, поэт словно не совсем принимает его всерьез, и, думается, здесь он отчасти пародировал сентиментализм карамзинского типа. А Чайковский понял пушкинского героя иначе. В нем, как и в Татьяне, он нашел свою тему — вечную преданность любви, большой, всепоглощающей, трагической. И все же я считаю, что работа над романом Пушкина пошла на пользу: ведь я стал лучше чувствовать слово в музыке, потому и более естественно фразировал.

Станиславский очень увлекался на репетициях, добиваясь конкретных действий в каждой сцене: он настаивал, кричал. Но, встречаясь на следующий день с нами, он порой говорил: «Все неправильно, эта сцена так не пойдет, давайте действовать иначе». Он никогда не боялся отвергнуть свои же требования, не боялся этим якобы уронить свой авторитет, как некоторые другие режиссеры. Главным для него всегда была правда, верное сценическое самочувствие исполнителя, и он всегда искал ту сценическую форму, которая наиболее близка конкретному артисту, его темпераменту, его внешним данным.

Сейчас я с благодарностью вспоминаю то время, когда записи производились на воск и ни один звукооператор не мог что-либо изменить в звучании музыки. И хотя в техническом отношении эти записи были несовершенны, они «в натуре» передавали исполнение и настроение певца. Правда, сейчас, если у певца что-либо не выйдет, то неудачную фразу, слово или даже отдельную ноту можно заменить, переклеить, вставить заново. Поэтому порой случается, что на пластинке певец лучше звучит, чем на сцене или эстраде. Но самой совершенной фальсификации я предпочитаю естественное состояние певца, его подлинное вдохновение, даже с присущими ему недостатками. Пусть пластинка запечатлеет подлинный облик исполнителя, а не его «дистиллированного» двойника, выутюженного, подштопанного, но неестественного и потому скучного…

Я всегда любил обогащать свои программы комедийными произведениями — то «Дуню-тонкопряху» спою, то «Во деревне было, во Ольховке» или что-нибудь другое в этом роде. Люблю и партию Альмавивы за искорки юмора и веселый комедийный блеск всего спектакля. И на драматической сцене я с большим удовольствием смотрю комедии. Друзья, отмечая черты юмора и в моем характере, иной раз выражали сожаление, что оперный репертуар не дает возможности раскрыть их на сцене.

И все-таки вряд ли кому-нибудь могла прийти в голову мысль предложить мне сыграть роль поповича в «Сорочинской ярмарке» Мусоргского, которую решили ставить в филиале Большого театра. Я как лирический тенор предназначался, конечно, на партию парубка Грицько, возлюбленного Параси, свадьбой которых завершается опера. Но Грицько меня мало трогал — еще один влюбленный герой! То ли дело попович! Каково же было удивление Л. Баратова и дирижера М. Жукова, когда я решил петь Афанасия Ивановича. Действительно, Ленский, Ромео и вдруг — попович! Но мне захотелось влезть в шкуру гоголевского персонажа, чтобы не только попробовать себя в новом, комедийном образе, но и немного отдохнуть от лирики. Такие переключения бывают полезны для актера, даже если непривычное амплуа не принесет ему полного удовлетворения. Все-таки художественная палитра артиста обогатится какими-то новыми характерными чертами — глядь, и старые образы заиграют по-новому. Ведь как ни борись со сценической рутиной, с годами приобретаешь свои привычки, которые грозят стать штампами, если артист потеряет самоконтроль, если не будет получать новых творческих стимулов.

Моя судьба сложилась так счастливо во многом потому, что я без ума был влюблен в свою профессию, мог легко принести ей в жертву любое удовольствие и главной моей жизненной потребностью было пение. Я пополнял свои познания в вокальном искусстве, жадно черпая их всюду, где только мог, — и в классе педагога, и в беседах с товарищами, и в студии Станиславского, и на спектаклях Большого театра, и на концертах Шаляпина и других больших мастеров. Но особенно мне помогло уже складывающееся умение самостоятельно готовить свои партии».