К портретам сибирских шаманов

Статья написана на основе полевых материалов, собранных автором в 1970–2000 гг. у телеутов (телеуты — тюркоязычный народ, близкий по происхождению и культуре алтайцам) и чуванцев (чуванцы — один из малочисленных народов Севера. Подразделяются на оседлых — носителей культуры русских старожилов Сибири и кочевых — близких по культуре к чукчам-оленеводам). Эти два народа, весьма далеких друг от друга не только в географическом отношении (телеуты живут в Южной Сибири, чуванцы — на Чукотке), но и по происхождению, истории, культуре, сближает приверженность шаманизму. Правда, степень этой приверженности у телеутов и чуванцев разная, да и шаманство этих народов существенно различается. Для телеутов, как и для большинства коренных народов Южной Сибири, характерно профессиональное шаманство, восходящее своими корнями к верованиям древних тюрок. Телеуты считают шаманство неотъемлемой чертой своей традиционной культуры, хотя в их мировоззрении, обрядах шаманизм обычно сосуществует и переплетается с православием, иногда с бурханизмом или с недавнего времени протестантизмом.

Большинство чуванцев (потомков русских казаков XVII–XVIII вв. и их жен — представительниц коренного населения Севера: юкагиров, эвенов, чукчей, коряков) считают себя носителями русской культуры и приверженцами православия. Фольклористы, лингвисты нередко отождествляют культуру оседлых чуванцев-марковцев (жителей с. Марково) с культурой русских старожилов северо-востока Сибири, хотя и отмечают заметное влияние шаманизма на их мировоззрение, народную медицину, обрядность. В еще большей степени шаманизм присущ кочевым чуванцам, близким по культуре оленным чукчам и корякам. Шаманство народов северо-востока Сибири принято определять как семейное, преимущественно женское, хотя у них отмечено и немало шаманов-мужчин.

Библиография по телеутскому шаманству довольно обширна, при этом в большинстве исследований анализируются материалы в основном первой половины XX в. О шаманстве чуванцев имеются лишь отдельные упоминания в литературе.

В первой части настоящей статьи представлены материалы о телеутской шаманке Татьяне Васильевне Манышевой (1921–1993 гг.). Описания встреч и бесед с ней автора, высказывания о ней родственников, знакомых воссоздают ее облик, факты ее биографии, атрибутику шаманских мистерий, специфику ее религиозного самосознания и взаимоотношений с окружающими. Все это позволяет раскрыть не только некоторые тайны внутреннего мира шаманов, но и особенности религиозной жизни всего шаманского сообщества телеутов в рассматриваемый период.

Во второй части статьи приведены рассказы о шаманах, записанные автором в 1999 г. у чуванцев-марковцев: это фольклорные истории о дядюше Проне, восходящие, по-видимому, к концу XIX — началу XX в., и воспоминание пациентки местного целителя о лечебном сеансе, весьма напоминающем шаманский.

Моя первая экспедиционная поездка к телеутам состоялась летом 1976 г. И уже первый мой информант (молодая женщина из с. Шанда) упомянула имя шаманки Татьяны Манышевой: «Старушка есть одна. Она к любому придет, и любой ее примет. Это наш телеутский кам (шаман). Живет она на Алтае. Зовут ее Татьяна» (с. Шанда, Гурьевский район Кемеровской обл.). Рассказывали о Манышевой и другие телеуты, и еще до знакомства с ней я выяснила многие подробности ее биографии: что она родилась в 1921 г. в д. Калачево, что отец ее из сеока тонгул, а мать — бачатская телеутка Тыдыкова из д. Верховской, что Татьяна часто меняет местожительство, но в настоящее время проживает в д. Крутое Заринского района Алтайского края.

Летом 1978 г., работая в экспедиции в Алтайском крае, я впервые посетила Т.В. Манышеву. На пороге небольшой избы меня встретила среднего роста полноватая женщина с испытующим, пронизывающим насквозь взглядом, от которого я смутилась, растерялась и совсем не к месту сразу спросила:

Потом в разговоре выяснилось, что она приняла меня за представителя власти, подумала, что ее в очередной раз пришли прорабатывать, и поэтому так испугалась. В избе Татьяны было бедно и грязно. Посредине избы висела старинная люлька — пувай, где копошился ребенок, внук Татьяны. В разговоре мы поначалу мало касались шаманских тем. Она мне рассказывала о своих родителях, о детях, внуках, о своей родной деревне, о прежней жизни. Свою этническую и конфессиональную принадлежность шаманка определила следующим образом: «Мы инородцы, татары крещеные. Я тогульская. На Тогуле было много татар. Они не шорцы, не кумандинцы, а татары инородческие. Русская вера и наша вера одинаковые… Камы могут быть и некрещеные, и крещеные. Своя татарская старинная вера за мной тянется, а я и к обедне хожу».

Происхождение своего народа шаманка (как и большинство бачатских телеутов) связывала с именем предка богатыря Шуну: «Шуна у татар и телеутов самый царь был, руководил татарами. Все подчинялись ему. Он богатырь ведь был. Под землей лежал 90 лет. Даже ни грамма не ел. Он нас русскому царю подарил. В Барнауле, говорят, и сейчас есть его указ, чтобы наш народ был свободен, он указ дал — пятью пальцами о столб ударил, и сейчас все его пальцы на столбе: «Живи, мои татары». — Свобода раньше у нас была. В армию нас не брали, налоги мы не платили, только зверьми».

Постепенно разговор перешел к ее шаманской деятельности. Манышева рассказала, что шаманской практикой начала заниматься в 1940-е гг., что перед этим более 10 лет страдала припадками — «шаманской болезнью», от которой ее лечили шаманы: «Камлать — это татарская природа, с таких маленьких лет. С девяти лет у меня припадки начались. И излечить их не могли. В бане меня лечили… Было мне 10–12 лет… А когда стала камлать, все прошло… Никто меня не учил. Я родилась такой. Скрозь видала. Кто-то на ухо мне рассказывал: «Вот так-то делать надо». — Ульгень (Ульгень — верховное божество в пантеоне небесных духов алтайских народов. — Прим. ред.) — мой руководитель, начальник всех. Кам-Кылыш-паяна — мой руководитель». По-видимому, Манышева «прошла школу» у шорских камов (сородичей ее отца Василия Тайбычакова), недаром некоторые старики-телеуты, знатоки религиозных традиций, говорили мне: «Татьяна не по-нашему камлает».

По утверждению Татьяны, она давно уже приобрела высший статус шамана, позволяющий ей камлать с бубном. Но бубном она не пользовалась, объясняя это обстоятельство следующим образом: «Чалу (бубен. — Е.Б.) сейчас у меня нет. Я молодая была — стыдно мне было, а теперь постарела, совсем не могу. Желания у меня нет. Паяна (духи. — Е.Б.) заставляют, чтобы я сделала чалу, а я не хочу». Очевидно, что Татьяна попросту боялась пользоваться бубном, памятуя о том, что в 1930-е гг. местные власти изымали бубны у телеутских, шорских, алтайских шаманов.

Традиционного шаманского костюма Татьяна тоже не имела: «Формы у меня нет. Раньше была форма у шаманов. Когда меня лечили (лет 10–12 мне было), так форма была. А теперь у меня только шапка есть пуховая. Она обязательно нужна — на мне платок не идет, я перешла на шапку пуховую. Ложка деревянная есть, чашка для камлания». Непременными атрибутами шаманского облачения Татьяны были также национальный халат (телен), подпоясанный широким тканым поясом (кур), и сапоги.

Среди объектов и предметов «татарского» культа шаманка особо отметила деревянные куклы — курмюжек: «В нашей татарской вере это самые главные. Кроме меня, никто не умеет их делать. Один большой бывает, один маленький хромой. Это самая наша вера. Их угощают. Когда угощают, они говорят, сами ответы дают. Дверь у нас угощают, огонь угощают. Огонь у нас шибко почетный, самый главный».

Когда я спросила, есть ли у нее эмегендер (эмегендер («бабушки») — тряпичные куклы — семейные охранители, передаются у телеутов по женской линии. — Прим. ред.), она меня поправила: «Эмегендер — у беловских, а у нас — куклы. У меня три куклы». Затем она стала подробно рассказывать, как следует обращаться с эмегендер: «Один раз в год их угощают — или весной, или в октябре. Их кормят и говорят: «Я кормлю вас, садитесь в передний угол, ешьте все хорошенько. Масло коровье (четыре ноги). Золотое масло. Кушайте. Наша вера, не сердитесь. Стойте аккуратно. Год за годом вам стоять. Не сердитесь, хворость не тяните в голову, руку, спину». — Когда болеет человек, тогда режут им овцу. Вера ведь такая. Деревянного особо кормят. Его вином брызгают. Родиться таким надо, чтобы эмегень понять. Если человек умирает и у него родни нет, то весной, когда вода шибко идет, их бросают под лед в воду».

Татьяна оказалась сведущей и о деятельности других камов: «Сейчас в Кош-Агаче два кама, в Улус-Черге мужчина лечит — на вино смотрит, в Апшияхту в Шебалинском районе еще кам есть. Я по-татарски камлаю, а они по-алтайски. У шорцев в Таштаголе есть камы. Каждый по-своему камлает».

Я заехала к ней через год. Она приветливо меня встретила, по-детски радуясь, приняла мои скромные подарки. Жаловалась, что ей покоя не дает милиция, что ей запрещают лечить, несколько раз арестовывали. Хвалилась, что к ней приезжает много пациентов и что за лечение она получает от них «дорогие подарки»: водку, сапоги, деньги. Интерьер ее старого домика по-прежнему поражал своей убогостью.

Шаманка с ностальгией вспоминала доколхозные времена, подчеркивала свою причастность не только к «старой вере», но и к православию: «Татар тогульских «кулачили». Я хорошо помню, в 30-е гг. недалеко от Тогула была деревня Вуспосовка. Там сейчас никого нет, одни медведи ходят. Старики уехали — кто в Прокопьевск, кто в Новокузнецк… А раньше там скот держали — по 18 коров было, по 50 овец, поля, пчел держали. А наши в Тогуле зимой охотились немножко. А летом — скот, сев. Большие деревянные дома в Тогуле были. Лес ведь близко.

Улус Тараба большая деревня была… самая главная, самая богатая, четырехкомнатные землянки у них были. Сейчас оттуда в Белово все уехали… Как праздник — мы туда едем. На Рождество — 7 января, на Крещение (это их годовой праздник был)… В Тарабу и замуж брали. Наши в Тогуле скотины не душили, в Тарабе — там душили».

Как и в прошлый раз, Татьяна рассказывала про свои куклы и даже предложила мне купить у нее старого деревянного курмюжека, что я и сделала.

В очередной раз мы встретились с Татьяной Васильевной Манышевой осенью 1991 г. Деревня Крутая к этому времени была упразднена, и жителей ее переселили в г. Заринск. Татьяна Манышева с семьей получила маленькую двухкомнатную квартиру в расположенном неподалеку от вокзала пятиэтажном доме, в котором поселились более 10 телеутских семей. Двое сыновей и младшая дочь Татьяны Васильевны к тому времени трагически погибли. По словам ее бачатских родственников, «горе Татьяну съело». Она перенесла инсульт, с трудом передвигалась, но по-прежнему продолжала камлать.

Я приехала в Заринск специально, чтобы повидать Татьяну. Отыскав ее квартиру, я увидела, что она полна людей: помимо дочери, внука, внучки и правнука Татьяны, живших вместе с ней, здесь находились две группы приехавших лечиться: алтайка из Кош-Агача с 17-летней дочерью и молодым парнем и пожилая бачатская телеутка из Бекова с дочерью и внуком. Все ждали, когда кам проснется. Как объяснил мне кто-то из гостей, вчера во время камлания она выпила три бутылки водки и поэтому отсыпалась. Все присутствующие находились в состоянии напряженного торжественного ожидания. Одна из пациенток выразила неудовольствие моим приездом, считая, что мое присутствие может помешать полноценному лечению.

Пока Татьяна спала, я разговаривала с ее дочерью Лидией, выясняя некоторые биографические подробности членов «камского семейства». О шаманском даре своей матери Лидия рассказала следующее:

В обмороки падала. Первый ее муж — Шайчаков из Верховской, богач был. Свекровка все замечала, что она странная, но в обиду не давала. Как-то она (мать) рассказывает: «Во сне вижу. Вот я. Меня разделывают: мясо раздельно, кости раздельно. И нашли у меня лишнюю кость, два сердца и зубы лишние». — Чалу ей надо было, чалу. А она молодая была — боялась. На путях она раньше работала. Упадет там без сознания — ее в больницу везут. Что делать? Перевели ее в баню. Меня, маленькую, она туда с собой таскала. Там ей все черти-ребятишки мерещились. Пляшут там, вениками шлепаются. В 1943 г. (у мамы в это время был грудной ребенок) ее как будто кто-то бросает и заставляет: «Ты говори: «Как рыба немая, как яичко круглая». Как будто в спину ей кто-то подсказывает: «Ты так-то и так-то говори». Начала лечить она, я в школу еще не ходила. От испуга, от порчи. Прежде чем человека лечить, она по пульсу узнает, что у него…»

Наконец шаманка проснулась и попросила поесть. Ее усадили на кровати, и одна из пациенток стала бережно и торжественно кормить ее с ложки, утирала ее салфеткой, помогала ей привстать, сесть. На груди у шаманки висел крест, и, пока ее кормили, она периодически крестилась.

Она очень изменилась за те годы, пока я ее не видела. Внешность ее стала более колоритной, величественной. Своей речью, каждым своим движением она подчеркивала значимость того, что делала и говорила. Ее светло-коричневое лицо, испещренное множеством морщин, напоминало печеное яблоко. У нее был столь же острый и умный, но не столь пронизывающий и тяжелый, как прежде, взгляд. Несмотря на перенесенный инсульт, ее речь была ясной и четкой. С большим достоинством она приняла мои подарки. Вспомнили общих знакомых. Я поинтересовалась судьбой кама А.И. Каптияковой, на что Татьяна с долей торжества воскликнула: «Сдохла!» После короткой беседы со мной шаманка предложила мне присутствовать на камлании.

Начали готовиться к камланию. Из комнаты вынесли стол и тумбочку, чтобы было больше места. Принесли банку воды, вереск, несколько кусочков березовой коры, несколько банок талкана, трехлитровую банку молочной водки — арачки, деревянную ложку и чашку. Обрядили Татьяну в «камское» облачение, которое по-прежнему состояло из круглой шерстяной шапочки, темного халата (телен) и черного пояса (кур). Достали колотушку — орбы, очень старую, обшитую барсучьим мехом. На колотушке висело множество лоскутков и металлические цепочки (шаманка объяснила, что таких цепочек должно быть обязательно три). Ручка колотушки была переплетена прутьями, я насчитала 16 оборотов прутьев и подумала, что, возможно, это связано с числом кат — небесных слоев, на которых проживают духи — ульгени. Татьяна сказала, что камлать она будет Эрлик-каану. Цель камлания — излечение приехавшей из Горного Алтая 17-летней девочки. Перед тем как начать камлание, шаманка опустила вереск в араку и окропила ею всю комнату, затем выпила молочной водки из чашки и дала из этой чашки выпить каждому из присутствующих. Затем она начала свое путешествие к Эрлик-каану, громко рассказывая о том, кого и что она встречает на своем пути, и «разговаривая» со «встречными» то на русском, то на «своем» языке. «Путешествие» продолжалось несколько часов. За это время полупарализованная шаманка ни разу не присела, она или стояла, или двигалась по комнате, то пела, то что-то выкрикивала, то ругалась нецензурной бранью, то с кем-то ласково разговаривала. Все же она явно была не в форме. Сбивалась, повторялась. Сказывались усталость и влияние алкоголя. Дочери что-то не нравилось в ее камлании, она возмущалась и даже пыталась побить Татьяну. В конце концов Эрлик «обещал» девочке выздоровление, но камлание решено было повторить на другой день.

Она камлала более 50 лет. Почти все мои информанты — телеуты, с которыми мне пришлось работать в 1970–1990 гг., в той или иной связи рассказывали о Татьяне. Особенно интересны суждения о ней ее знакомых, родственников, пациентов.

Чаще всего телеуты обращались к Татьяне с просьбой вернуть тюла — «душу», которую умерший родственник или сосед «забрал» с собой, после чего человек, потерявший тюла, заболевал, начинал чахнуть и пр. Одна из пациенток Татьяны так передала свои впечатления о возвращении ей тюла: «Когда мама умерла, у меня голова стала кружиться, ходить не могла. Год прошел, повезла меня тетя к каму. Вещи каждого члена семьи повезла. Кам стала меня лечить. Свистела, вызывала дух, в бубен-орбы (имеется в виду колотушка, а не бубен. — Е.Б.) гремела. Потом я мамин голос услышала, я же знаю ее интонацию. Она плакала, не хотела тюла отдавать. Кам просила, уговаривала, ругала ее. Мне хотелось плакать, но плакать запрещали, а то дух исчезнет. Вернули тюла. Я до этого каждую ночь видела маму во сне, а после лечения с полгода вообще не видела. И папину тюла тоже кам поймала. Передавала через людей, чтобы он приезжал, да он все не соберется».

Среди проявлений «шаманского дара» Татьяны многие подчеркивали ее ясновидение: «Первое, что меня поразило при нашей… встрече, — это то, что она сразу мне сказала, кем я работаю, какие мои друзья, подруги, кто обо мне как думает. Все-все-все сказала… настолько правда, что я просто поразился… С тех пор… я со многими шаманами встречался, но такую правду, конкретную, она только сказала».

Отмечали у Татьяны способность предвидения, предсказания будущего. По воспоминаниям родственников Татьяны — старожилов д. Верховской, в которой некоторое время жила шаманка, она жаловалась, что не может находиться в одном из домов, и предостерегала его хозяев: «Берегите детей, берегите детей! Здесь место тяжелое, тяжелый порог — я не могу здесь жить!» В скором времени на семью, проживавшую в этом доме, обрушилась серия несчастий.

Весьма интересны суждения о взаимоотношениях Татьяны с ее духами (тосьтор). Рассказывают, что шаманка ощущала их присутствие и общалась с ними не только во время камлания, но постоянно. Она советовалась с духами, соглашалась или спорила с ними. «Вокруг меня, как куры, духи ходят», — любила повторять она. Татьяна уверяла, что у нее есть дети-духи, рожденные от связи с кем-то из тосей. Главными ее помощниками считались медведь и птица: «Медведь помогал вытащить человека из-под земли… Эти помощники работали. При камлании она отправляла их и спрашивала: «Посмотри там-то и там-то». Птица летела, а потом возвращалась к ней и говорила всю правду».

Телеутский фольклор о шаманке Татьяне свидетельствует, что даже милицейские «начальники», арестовывавшие несколько раз Татьяну, в конце концов убедились в том, что она действительно вылечивает людей, и больше ее «не тревожили». А «самый главный» из них даже поблагодарил ее: «Спасибо тебе, Татьяна Васильевна! Иди и лечи кого хочешь». С тех пор «она стала смело лечить».

Некоторым телеутам многое не нравилось в характере и поведении Татьяны, но при всем при том большинство считали ее сильной шаманкой. И только потомки других «сильных» шаманов нередко говорили о ее шаманской слабости, противопоставляя ей своих предков-камов: «Татьяна была какой-то кам слабый. Татьяна могла только тюла возвращать и определять, какая болезнь. Лечить она не могла. Она неразвитый кам и никогда настоящим камом не была. Учить ее было бесполезно. У нее даже разговор неясный был — мы не понимали ее».

Несмотря на противоречивые суждения о человеческих достоинствах кама Татьяны, память о ней как о ярком религиозном лидере советского времени до настоящего времени живет во всех телеутских общинах. В этой связи весьма характерно следующее суждение: «Все нынешние современные камы на Алтае ее очень сильно уважают и считают, что современным камам до нее далеко. И в советский период она считалась единственным на весь Алтай и Кузбасс сильнейшим камом. Это единственная шаманка, которая из древности оставалась. Более 10 лет прошло со дня ее смерти, и у нас еще нет такого шамана, и не знаем, когда будет… Она была последней из могикан».

«Среди чуванцев были шаманы. Был здесь врачеватель, не назвать его шаманом, врачеватель был, скорее всего, но его называли шаманом. Был здесь дядюша Проня. И он лечил многих людей, вылечил многих очень. Много очень рассказов я слышал от стариков. Он лечил. У моей бабушки был покойный брат Денис, младше ее. В Ерополе ярмарка большая была, а он пацан был, не понимал. Тут он увидал чукчаненку одну, она идет в ханбах (это керкер чукотский, а у нас называли по-юкагирски «ханбы»). Она идет, как утка переваливается, эта бабка-чукчанка. Денис за ней сзади — и дразнит ее, и смеется. Она повернулась, что-то сказала и плюнула в его сторону, под ноги. Ну, пацан… ушел, убежал. Когда сюда приехали после ярмарки, пацан заболел. Сильно заболел. Позвали шамана. Он начал спрашивать, чего делал пацан. Все расспросил. А потом соседка одна, она зашла и говорит: «Я видала, на ярмарке он чукчанку дразнил» — «А-а, вот оно что, хорошо, что ты мне… сказала. Ладно, я вечером приду». А он в пологе лежит, охает, не может спать, кричит, думали, что умрет. «Я вечером приду. Детей только чтобы никого не было. Ты одна, мать, останься, а детей нет, чтобы шума не было». Вечером пришел, бубен принес, травы какие-то. Раньше чашки были, американцы привозили, купцы, видать. Чашки, золотом обделанные. Такие сейчас нигде не найдешь. Эти чашки были, как сейчас видеомагнитофон или машина. А раньше такие чашки ценились. Это была ценность — только самым дорогим гостям. Самое дорогое было. Их так хранили. Он самую большую взял и поставил на стол. Туда налил воды полную и ушел в этот полог. И он что-то долго там делал. В бубен стучал-стучал, пел-пел-пел. Потом оттуда вышел и говорит: «Все, — говорит, — пацан пускай спит, теперь сутки будет спать». Она говорит: «А чего было-то?»

— «Чукчанка-то ему в ухо насовала мошек и комаров». Это весной, в мае, когда еще их нету! И все, ушел. Он ничего не брал за то, что лечил. Бабушкина мама чашку подняла — воды нету, и дна ровно-ровно нету. Куда это все делось? До сих пор не поняли.

В одном доме, говорят, было. Новый дом построили. Все уехали охотники на охоту. Никого. Одни женщины и дети остались. Ночью, грит, самая как раз середина ночи (новый дом, большая семья жила), кто-то начинает ходить. Всю ночь все ходит-ходит. Все гремит. Посуда вся гремит. Встанут — никого. Только лягут — опять ходит. Страшно стало. Они две ночи поспали, потом ушли с этого дома. Когда приехали с охоты, они рассказали ему, дядюше Проне: «Вот так и так. Кто-то ночью ходит». — А он пошел, по дому походил: «Ладно, — говорит, — я к вам приду. Вы, — говорит, — спите ночью — не вставайте, шум услышите — не вставайте», — и сам лег в самой дальней комнате. Ночью опять в темноте. Темно, нам страшно. Мы не спим. Какой там сон! Слышим, опять кто-то ходит. И вдруг опять старик оттуда соскочил, побежал, и пошла драка. Как борьба такая. В темноте же ничего не видно. Вот такая пошла возня. Двое кто-то. И прямо в коридор. Там опять возня. Потом слышим: по крыше один пробежал, потом второй. Потом опять, говорит, по крыше второй вернулся. Зашел, запыханный: «Хы-хы! Жирник, — тогда не жирник, а светильники были, как жирник, наподобие чукотского жирника, — зажгите». — Зажгли. Он белый-белый весь стоит и говорит: «Все, больше он не придет». — А кто, так и не сказал. Все. Ушел, и с тех пор как рукой сняло. Вот кого он видел, с кем он боролся?

Много рассказов про него. Я именно стариков таких застал, которые рассказывали про него. Один человек забыл с ним поделиться рыбой. Всем раздал рыбу, развез, а ему забыл — как-то у него вылетело из головы. Он его как раз на дороге встретил, а у него все кончилось: «О, говорит, ты рыбу привез!» — «Да. А про тебя, дядюша Проня, я про тебя совсем забыл» — «Ничего, — говорит, — мы там потом на рыбалке с тобой встретимся. Где ты рыбачишь». — Вот они уехали с бабкой-то, вот этот рыбак. А дядюша Проня в поселке же тут. И не поверишь. Когда начал зимой лунку пешней долбить, чтобы сетку поставить, ровно-ровно под ним лунка провалилась, и он весь в воду сразу хлынул туда. Ушел рыбак в воду. Прозрачная-прозрачная вода. И дядюша Проня на дне. (Они же не пили, ничего, грит. Раньше же молодежи запрещено вообще было пить. Только глава семьи, и то мог немного себе позволить.) Когда на дно опустился, смотрит на дне этот старик стоит. Ясная вода, и прямо говорит ему: «Смотри, в следующий раз меня не забудь. Если забудешь, так и останешься тут. А сейчас, — грит, — много рыбы наловишь». — И вдруг какая-то сила как выкинула его. У него малахай дыбом встал. Бегом оттуда в избушку. Прибежал, сел весь бледный и не может в себя прийти: «Не могу понять, — говорит, — мне снится это?» Ну, бабка тут: «Чего, — грит, — случилось? Весь бледный» — «Ведь не поверишь. Сейчас лунка провалилась подо мной. Я ушел, а там дядюша Проня на дне стоит. И говорит: «Смотри в следующий раз меня не забывай, а то, — грит, — тут останешься. А сейчас, — грит, — много рыбы поймаешь». — Пошли, так, грит, сетка полная рыбы. Они давай вытаскивать. Сколько надо было. Набитая сетка. В поселок приехал, сразу к нему домой, к дяде Проне: «Ну, дядюша Проня, сколько надо, полную нарту заберите рыбы». — А он взял эту рыбу-то, дядюша Проня. Две-три рыбы взял: «Остальное, — грит, — людям отвези. Ну чего, мы с тобой встретились там?» — «Да, встретились» — «Ну вот». — А вот что это было? До сих пор непонятно.

Ну, тоже было один раз. Они поехали на Анадырь на собаках. А у него одни сучки запряжены. Раньше обычно запрягали кобелей кастрированных, чтобы тащили. Сучки-то, они малосильные. Хоть они и выносливые, но они меньше груз тянут. Ну, один начал смеяться над ним: «Да чего ты этих сучек запряг?! От них толку никакого. Вон посмотри, какие у меня большие собаки», — начал смеяться. Смеялся-смеялся. Потом они остановились. Дядюша Проня прошел к его, который смеялся, упряжке и вот так собак погладил каждую. Погладил — они легли. Все поехали, а эти собаки ни с места. Как скованы. Он их, тот, подымал-подымал-подымал. Поднять не может. Так он потом чуть ли не на колени вставал, просил его, «извини да извини, я больше смеяться не буду». Тот, конечно, простил: «Больше не смейся. Что ж ты?!» — пошел, грит, опять собак вот так вот погладил. Они встали, как будто отряхнулись. Поехали дальше. Ну, потом потихоньку едут. Пурга началась. (Это вот бабушкин дед рассказывал.) Пурга сильная началась. Вот дядюши Прони-то нету нигде: «Чего же делать? — грит, — теперь пурга, а мы вместе держались». Они маленько задерживались, говорят: «Подождем тебя» — «Нет, езжайте. Я, — говорит, — вперед вас приеду». — Пурга началась, они заночевали, а там впереди до избушки они не успели, еще надо ехать. Назавтра она чуть-чуть утихла — поехали. Подъезжают, а дядюша Проня на избушке сидит. Наварил ухи, ждет их: «А я уже давно вас жду». — Все они чуть не попадали в обморок: «Как, — говорят, — ты нас что, объехал что ли?» — «Нет, — говорит, — в пургу-то потихоньку я и приехал». Не слыхали — не видали, где он, как.

«Старик Кунья, дядя мой… вот он меня точно вылечил. У меня был мастит… а погоды как нарочно не было… полтора месяца. 1960-е гг. это были. Фельдшер ничего не мог сделать. Раздуло… я ночи не спала. А этот Кунья был в самой дальней бригаде, шестой. А во второй бригаде была моя сестра. А у нее вот здесь была шишка под мышкой, и вот он проезжал, останавливался там и ее вылечил… Он прикочевал к нам в поселок… А я уже месяц мучилась с этой грудью. Она никак не прорывалась… И всякие уколы, и мази, и «ихтиолки» сколько перевели — все без толку. Мама позвала его вечером. Он пришел и говорит: «Мухомор есть?» А я сижу на кровати, не могу даже встать. Он маме говорит: «Где ее чашка? — он мухомор съел, и мама дает ему мою чашку с блюдцем, — ну, давайте чай пить». — Налила мама чай. Разговаривал, все нормально, и мне говорит: «Отпей от своей чашки. Только все не допивай, оставь». — Ну, я глоток сделала. Он наливает в блюдце и пьет, и вдруг как закашляет… Закашлялся и выплюнул вот такой клубочек шерсти. Там и серая, и черная, и белая, и коричневая, и всяко разная, гноя полно. Ну, такой плотный клубок, что невозможно даже… У него такой возглас удивления: «Ага, опять, — говорит, — точно такой же!» Ну, мои родители сидят, молча смотрят, а мне так удивительно, говорю: «А что это такое?» — «Это то, что у тебя лежало, находилось в груди… точно такой же у Тамары я вытащил…» Ну потом он стал меня спрашивать: «Вы когда-нибудь Куймель (ну, там у нас бабка была с побережья… и почему-то ее все наши боялись. Она умела делать плохое) обижали? Когда это вы с Тамарой именно вместе сильно ее обидели, разозлили?» Я никак не могла вспомнить. «Ну, ладно. Больше — все, больше не будет у вас, я вытащил. — Чего-то поговорил над этим клубочком, и мама сожгла его в печке. — Ну, все. Спи. Будешь выздоравливать». — Я… полтора суток спала. Мне прорвало грудь… Но он говорил: «Если доктор придет, ничего не говори. Скажет, что он вылечил, так и говорите…» Я уже забыла про это, я уже вся вылечилась. А потом Тамара приехала в марте, вечером пришла в гости, а мама говорит: «Ну-ка… вспомни, когда вы Куймель обидели» — «Маша, помнишь, в 1962 году она пришла к нам и стала просить выпить, у нас не было: «Вот идите найдите…» Мы ее повалили, она стала плеваться… мы же знаем, что это порча. Мы придавили ее, пока она не попросила прощения. Ну, мы ее и отпустили». «Надо было, — мама говорит, — вообще до улицы пронести ее и золу вслед ей бросить». И вот через сколько лет уже она исполнила свою месть».