Михаил Пиотровский: «У нас больше разногласий не с властью, а с толпой»

— Ну, во-первых, устроиться на работу в Эрмитаж, конечно, невозможно (улыбается). Так я всегда всем говорю, когда начинаются протекции и все подобное. Во-вторых, есть нормальная процедура. Приносится биография, затем отдел кадров проводит собеседование, и затем смотрят — в какой отдел человек подходит, если он подходит. Но самое главное — чтобы Эрмитаж тебя полюбил. Люди — особенно если речь идет о научных сотрудниках, реставраторах, кураторах — приходят в Эрмитаж работать волонтерами, примерно год бесплатно показывают себя, и тогда представители отделов говорят: надо найти место, чтобы принять человека. Это лучший способ.

Эрмитаж принимает тех, кто приходит сюда на всю жизнь. Тех, кто приходит сюда не на всю жизнь, Эрмитаж быстро выбрасывает. Поэтому места мало освобождаются, но это все так, пустые разговоры. Пройдите в наш шатер и посмотрите, сколько там работает замечательных молодых людей. Их у нас очень много, хотя мы их никогда не считали, никогда не ставили себе задачи брать именно молодых.

— Когда я 25 лет назад стал директором, не было ничего. Не было денег, не было надежд, все крушилось и рушилось. Но зато была такая свобода — я понятия не имел, чего нельзя. А все, что не запрещено, все можно. Теперь я знаю, чего нельзя: законы, прокуратуры, запреты, счетные палаты. А тогда один из главных принципов был — что все можно, все, что предлагают сотрудники, надо попробовать. С некоторыми ограничениями это сейчас остается одним из главных принципов работы с людьми. У всех есть идеи и предложения, мы можем все это опробовать. Каждый куратор раз в несколько лет может даже организовать выставку какого-нибудь совсем неизвестного художника, который ему нравится. Вы и сами можете видеть: иногда у нас рядом с великими именами появляются какие-то не очень понятные. Это значит — разрешили куратору или хранителю что-то сделать. Что-то получается, что-то нет, но в целом пул идей достаточно большой, поэтому все направления находят исполнителей разного уровня.

— Это очень сложно: они все очень разные. У каждого есть свои достоинства. То, что человек приходит на всю жизнь, это особенность Эрмитажа. Часто говорят: почему Эрмитаж такой особенный? Много музеев, все хорошие. Да, много музеев, все хорошие, а Эрмитаж особенный. Так получилось, что другого такого нет. Это единственный музей с такой насыщенной историей — даже историей стен, с такой коллекцией, у которой тоже своя история. Есть в Эрмитаже и черты, которые людям не всегда нравятся. И даже наши музейные коллеги называют его, хоть и по-доброму, «монстром», говоря, что таких больших музеев не должно быть. В общем, Эрмитаж — особый. И он выбирает особых людей, очень разнообразных — с разными вкусами, интересами, характерами, «завихрениями» в мозгах. Совсем нормальные люди в Эрмитаже работать не могут (улыбается), даже если это технические должности. У них у всех должно быть небольшое завихрение, которое частично является «эрмитажным патриотизмом». Музей должен работать так, чтобы люди ощущали, что должны быть к этому причастны. И тогда это переходит в патриотизм. А просто так он не существует, конечно. Это должна быть любовь. Само по себе слово «патриотизм» дурацкое, нерусское. Есть любовь к родине, любовь к Отечеству. Вот и Эрмитаж нужно любить.

— Нет у меня никаких смелых поступков. Может быть, самый смелый — это то, что мы организовали бесплатный вход для детей в Эрмитаж. Я просто стараюсь всегда делать то, что считаю нужным делать, и говорить то, что считаю нужным говорить. Если это меня касается. Если нет внутреннего ощущения, что должен что-то сказать: сиди лучше молчи. Смелость бывает у власти, когда они так или иначе реагируют. Мы занимаемся своим делом, и у нас больше разногласий не с властью, а с толпой. Если властям можно что-то объяснить и договориться, то с толпой это очень тяжело. А главное — толпа обижается больше, чем власть. Вот одна из последних ситуаций: выставка Фабра, которая вызвала такую бурную реакцию. Мы специально создали просветительскую программу, чтобы рассказать, что мы имели в виду. Отклик, который мы получаем от толпы: «Вот эти сволочи считают нас быдлом. Оказывается, нас надо просвещать». Вот с этой реакцией бороться очень трудно.

— Шансов у нас нет никаких, потому что мы сами эти войны ведем. Война памяти — это война какой народ лучше другого, какая эпоха лучше другой и так далее. Эти войны все время идут, и все время норовят перерасти в настоящие войны. У музеев задача — войны памяти превращать в диалог культур. Вот мы пытаемся показать, что разнообразие красиво. Красиво, когда люди бывают черные, красные, желтые и белые, красиво, когда у людей могут быть разные взгляды, красиво, когда в одном городе живут представители разных религий. Иногда у нас это получается, иногда нет, иногда историки-музейщики начинают заострять эти войны памяти. А музей должен быть где-то посередине: нужно делать все интересно, при этом главная задача в том, чтобы людей не озлоблять. Не обязательно какой-то истины достигнуть, не обязательно с точки зрения господствующей идеологии все рассказывать, а делать так, чтобы люди не кидались друг на друга, чтобы они понимали все те нюансы красоты, которые иногда понять трудно, когда ты слишком озлоблен.

— У нас есть концепция, которая называется «Большой Эрмитаж». Нельзя все коллекции Эрмитажа выставить в одном месте, и люди будут ходить по пять дней задыхаясь и смотреть вещи сверхкачественные, менее качественные, все вместе. Но есть ступени, которые могут сделать все коллекции доступнее. Для этого есть основные залы Эрмитажа, открытое фондохранилище в Старой Деревне, система центров Эрмитажа в разных местах. Такой центр работает в Амстердаме, в Казани, в Выборге, такой центр-спутник, но не только выставочный, а научный есть в Италии — «Эрмитаж Италия». Общий принцип центров — они содержатся этим городом, местной властью. Губернатор ответственен за то, чтобы были деньги, а не Эрмитаж, допустим, или министр культуры Российской Федерации. Когда мы делали «Эрмитаж Амстердам», пять лет я ездил туда каждый год, мы проводили с моим коллегой пресс-конференции с голландскими журналистами, рассказывая, что мы собираемся делать, какова наша ниша, которая не будет мешать амстердамским музеям.

Им было радостно, что мы будем там, потому что до этого мы обсудили, как будем вместе работать. То же самое мы обсуждаем сейчас и в Екатеринбурге, где Эрмитаж будет частью системы Екатеринбургского художественного музея. Он находится в месте, где Эрмитаж когда-то был во время войны, это наша святая связь. Строится здание в Омске, реставрируется здание во Владивостоке, есть проект Москвы; Барселона тоже проект, сейчас подписано соглашение с Шанхаем.

— Во-первых, никакие звезды с высокими гонорарами у нас не выступают. Во-вторых, есть клубы друзей и есть меценаты — это две разные вещи. Клуб друзей — это большое количество людей, они платят относительно небольшие деньги, становятся членами клуба, получают карточки, которые позволяют им приходить на выставки до того, как они открылись, специальные для них устраиваются рассказы о выставках и все такое. Друзья — это люди, которые близко к сердцу принимают судьбы музея, которые часто ходят в музей. Они всегда готовы помочь в случае какой-то острой нужды — иногда денежной; это такой, так сказать, краудфандинг. Вот у нас есть целый ряд проектов, которые собираются из этих взносов друзей, — сотни людей являются участниками реставрационного проекта, например. Конечно, они получают от музея больше, чем дают, но музеям это важно — создать особую атмосферу дружбы, разнообразия. Чтобы никто не мог тебе диктовать, чтобы не было такого, что кто-то один «заказывает музыку». Для этого как стране нужно разнообразие источников вооружения — так и тут: музеям нужны меценаты. Нормальная схема такая: в больших музеях 60% субсидирования государства, а 40% — собственный заработок и меценаты.

Меценаты тоже разные: это дарение, пожертвование, спонсорство. Если это спонсорство, то как бы реклама, и значит, в договоре четко прописывается, какого типа упоминание получает тот, кто дал деньги на выставку. Если это пожертвование, то этого бедного человека мы вообще не имеем права нигде упоминать. У нас много меценатов: и богатых, и не очень. Их имена перечислены на огромной доске при входе в Эрмитаж, которая меняется каждый год. Это огромная культура, которой долго не было в России. Поначалу у нас русских компаний-меценатов вообще не было, но сейчас их достаточно много, но и от иностранных компаний мы не отказываемся, хотя русских намного больше. Культура должна обязательно содержаться обществом. Она сама по себе не может и не должна существовать, потому что иначе она превратится в коммерцию и зарабатывание денег. Тогда не будет ни культуры, ни искусства. А общество может тремя путями поддерживать культуру. Первый — когда из госбюджета идет поддержка музеев, второй — когда обычные люди покупают билеты в музей, третий — меценаты, спонсоры, которые свои большие деньги вносят на поддержание культуры. Эти три источника должны существовать в правильном соотношении, тогда все будет хорошо и никто не сможет нам приказывать. Кстати, на многие выставки современного искусства пишут доносы в стиле «вот идут народные деньги на проклятого Фабра». А ни копейки народных денег на Фабра не тратилось! Мы стараемся современное искусство делать на меценатские деньги, и это получается. Оно популярно у меценатов, хотя иногда приходится на уши встать, чтобы организовать финансирование. Вот Кифер тоже сделан на деньги меценатов.

— Я не прогуливаюсь по Эрмитажу. Я по нему хожу два раза в день. Но прогуливаться невозможно, все время смотришь, что там, сколько народу, криво висит картина — всегда что-то не так. Поэтому прогуливаться я могу только по иностранным музеям.