Моя жизнь — футбольный матч

Я был помешан на голкиперстве. В России и латинских странах доблестное искусство вратаря искони окружено ореолом особого романтизма. За независимым, одиноким, бесстрастным, знаменитым голкипером тянутся по улице зачарованные мальчишки. Как предмет трепетного поклонения, он соперничает с матадором и воздушным асом. Его свитер, фуражка, толстозабинтованные колени, перчатки, торчащие из заднего кармана трусиков, резко отделяют его от остальных членов команды. Он одинокий орел, он человек-загадка, он последний защитник.

Вы проходили там, где дружественно-рьяно
играли мы, кружась под зимней синевой.
Отрадная игра! Широкая поляна,
пестрят рубашки; мяч живой
то мечется в ногах, как молния кривая,
то — выстрела звучней — взвивается, и вот
подпрыгиваю я, с размаху прерывая
его стремительный полет.

Спорт — увлекательное зрелище. Слово «равнодушие» к нему неприменимо. Я наслаждаюсь красотой вольных движений, стремительностью бегунов, упругостью прыгунов, живописностью голубого неба и зеленого поля… Спорт вмещает все оттенки ощущений. Он лиричен. Он мажорен. В нем много оптимизма. В нем начало героического.

В двадцать четвертом году я впервые выставлялся. Писал футбол. Игру любил, знал ее, как тысячи моих сверстников, как десятки тысяч взволнованных. Игра каждый раз наталкивала меня на желание написать картину. Наделал десятки рисунков, и, набрасывая один из многих неудачных эскизов, я обнаружил — эскиз не укладывается в композиционные нормы знакомых картин. Я компоновал новое пластическое явление и вынужден был работать без исторических сносок. Я догадался написать то, что многих волновало, интересовало. В моем творчестве была удача. Игра натолкнула меня на свой самостоятельный язык.

Лет до десяти к футболу я относился равнодушно, но отец все-таки часто водил меня на стадион посмотреть очередной матч. При этом, обращаясь к матери, он восклицал:
— Боже мой, ну что у нас за сын — никак к спорту не может привыкнуть!
Отец хотел, чтобы я знал и любил спорт.
И своего он добился. Я полюбил футбол и яростно болел за «Динамо», а отец — за «Спартак». Спорили мы, отстаивая каждый свою команду, до хрипоты».

Успели как раз к перерыву. Отец стоял у контроля. Я еще издали заметил его сутулую фигуру в знакомой мне серой кепке.
— Папа! — заорал я.
Отец поднял руку, и мы кинулись друг к другу. Пока мы целовались, Шурка кричал контролерам:
— Глядите! Глядите! Они всю войну не виделись! Он вернулся! Это отец и сын!
Под эти крики мы вдвоем с Шуркой прошли мимо ошеломленных контролеров на один билет.
Не помню, как сыграли в этот день «Спартак» и «Динамо», но матч стал для меня праздником.
Я в Москве. Дома. И как в доброе довоенное время, сижу с отцом и Шуркой Скалыгой на Южной трибуне стадиона «Динамо», смотрю на зеленое поле, по которому бегают игроки, слышу крики и свист болельщиков и думаю: «Вот это и есть, наверное, настоящее счастье».

За какую футбольную или хоккейную команду я болею? За хорошую — за ту, которая лучше. <…> Ну, это ведь, в общем, детская болезнь такая — «болеть». Нет, я не болею — я здоров абсолютно психически. <…> я думаю, что если бы я болел по-настоящему, то помер бы на каком-нибудь матче. Я тоже раньше болел за разные команды; потом, когда пообщался со спортсменами разных команд, я перестал выделять какую-либо одну. Поэтому я предпочитаю болеть, когда наши играют с кем-нибудь из заграничных команд, — вот тогда я болею.

Я всю жизнь играл в футбол. Моя жизнь в какой-то степени — это футбольный матч. Футбол — это религия.

Нет стран, чья история — лишь безвиновье,
но будет когда-нибудь и безвойновье,
и я этот матч вам на память дарю.
Кто треплется там, что надеждам всем
крышка?
По-моему, я — тот же русский мальчишка,
и я, как свидетель, всем вам говорю,
что брезжило
братство всех наций в зачатке —
когда, молодой еще, Яшин, перчатки
отдал, как просто вратарь вратарю.