Петр Чайковский об опере

«В Моцарте я люблю всё, ибо мы любим всё в человеке, которого мы любим действительно. Больше всего «Дон Жуана», ибо благодаря ему я узнал, что такое музыка…

Моцарт — гений сильный, многосторонний, глубокий — устарел только своими формами инструментальной музыки; в области оперы он не имеет до сих пор ни одного соперника. Оркестровка его, в сравнении с берлиозовской и мейерберовской, разумеется, жидка; его арии несколько растянуты и подчас грешат угодливостью виртуозным прихотям певцов; стиль его, пожалуй, отзывается чопорностью нравов его времени, но вместе с тем оперы его, и «Дон Жуан» в особенности, преисполнены высочайших красот, полных драматической правды моментов; мелодии его как-то особенно обаятельно-изящны; гармония — роскошно богата, хотя и проста. Но кроме всего этого, Моцарт был неподражаемым мастером в отношении музыкальной драматической характеристики, и ни один композитор, кроме него, не создавал еще таких до конца выдержанных, глубоко и правдиво задуманных музыкальных типов, как Дон Жуан, Донна Анна, Лепорелло, Церлина… В ансамблях, в сценах, где развивается драматическое движение пьесы, он дал недосягаемые образцы музыкального творчества»

«Россини был велик в вещах малых; его сфера — легкий комический род, и на этом поле никто, не исключая высокодаровитого Обера, не мог состязаться с ним. Ничего нет увлекательнее, как непринужденная, безыскусственная веселость россиниевской музыки. Она так кокетливо мила, изящна, так искренна — как никакая другая музыка в легком роде и, если ко всему этому присовокупить мастерство Россини в гармонии, в искусстве писать для голоса так, чтобы певцу петь было и приятно и удобно, его блестящую, ловкую инструментовку, — то в результате выйдет образцовое и вместе неподражаемое лирическое произведение»

«Вчера вечером я проиграл от начала до конца «Кармен» Бизе. По-моему, это в полном смысле шедевр, т. е. одна из тех немногих вещей, которым суждено отразить в себе в сильнейшей степени музыкальные стремления целой эпохи. И что за чудный сюжет оперы! Я не могу без слез играть последнюю сцену. С одной стороны, парадное ликование и грубое веселье толпы, смотрящей на бой быков, с другой стороны, страшная трагедия и смерть двух главных действующих лиц, которых злой рок, фатум, столкнул и через целый ряд страданий привел к неизбежному концу. Я убежден, что лет через десять «Кармен» будет самой популярной оперой в мире…»

«Все, что нас восхищает в Вагнере, принадлежит, в сущности, к разряду симфонической музыки. Большое и глубокое впечатление оставляют его мастерская увертюра, рисующая Фауста, вступление к «Лоэнгрину», в котором заоблачный край Грааля вдохновил его на создание нескольких прекраснейших страниц в современной музыке, «Полет валькирий», «Похоронный марш Зигфрида», голубые волны Рейна в «Золоте Рейна». Но разве все это не симфоническая музыка по своему существу? В тетралогии «Кольцо нибелунга» и в «Парсифале» Вагнер не заботится о певцах. В этих прекрасных и величественных симфониях они играют роль инструментов, входящих в состав оркестра»

«Глинка подобно Бортнянскому учился у басурманов… но только формам. Внутренний же дух его творений, содержание его музыки совершенно самобытное. Глинка написал действительно русские оперы и создал совершенно новую если не школу, то хоть школочку музыки, к сфере которой и аз принадлежу и есмь порождение Глинки»

«Небывалое, изумительное явление в сфере искусства. На 34-м году жизни Глинка ставит оперу «Жизнь за царя», по гениальности, размаху, новизне и безупречности техники стоящую наряду с самым великим и глубоким, что только есть в искусстве… Глинка вдруг, одним шагом стал наряду (да! наряду!) с Моцартом, с Бетховеном и с кем угодно. Это можно без всякого преувеличения сказать про человека, создавшего «Славься»! <…> …Наверное, никто более меня не ценит и не любит музыку Глинки»

«По своей мелодической прелести, по теплоте и безыскусственности вдохновения, по изяществу кантилены и речитатива «Русалка» в ряду русских опер занимает бесспорно первое место после недосягаемо-гениальных опер Глинки… Что касается гармонической и оркестровой техники, то в этих отношениях Даргомыжский стоит гораздо ниже не только Глинки, но и большинства других русских композиторов. Быть может, вследствие этого обстоятельства, фантастический элемент оперы удался ему гораздо менее сцен бытовых. Здесь, для удачного воспроизведения подводного мира русалок, потребно тонкое чутье музыкальных красок, выражающееся в колоритной блестящей инструментовке, — а этого-то умения и недоставало Даргомыжскому»

«По общераспространенному в русской музыкальной публике представлению, я отнесен к партии, враждебной тому из живых русских композиторов, которого я люблю и ценю выше всех других, — Н.А. Римскому-Корсакову. Он составляет лучшее украшение «новой русской школы»; я же отнесен к старой, ретроградной. Но почему? Н.А. Римский-Корсаков подчинялся в большей или меньшей степени влияниям современности, — и я также… Он в своих операх поддавался влияниям… новаторского отношения к оперной фактуре, — и я, быть может, в меньшей степени, — поддавался им также. Это не помешало ему вставлять в свои оперы каватины, арии, ансамбли в старых формах, — и мне, в большей степени, — не помешало также… Словом, несмотря на всю разность наших музыкальных индивидуальностей, мы, казалось бы, идем по одной дороге; и я, со своей стороны, горжусь иметь такого спутника»

«Я всегда стремился как можно правдивее, искреннее выразить музыкой то, что имелось в тексте. Правдивость же и искренность не суть результат умствований, а непосредственный продукт внутреннего чувства. Дабы чувство это было живое, теплое, я всегда старался выбирать сюжеты, способные согреть меня. Согреть же меня могут только такие сюжеты, в коих действуют настоящие живые люди, чувствующие так же, как и я… Итак, выбравши сюжет и принявшись за сочинение оперы, я давал полную волю своему чувству, не прибегая ни к рецепту Вагнера, ни к подражанию классическим образцам, ни к стремлению быть оригинальным. При этом я нисколько не препятствовал веяниям духа времени влиять на меня. Я сознаю, что, не будь Вагнера, я бы писал иначе; допускаю, что даже и «кучкизм» сказывается в моих оперных писаниях; вероятно, и итальянская музыка, которую я страстно любил в детстве, и Глинка, которого я обожал в юности, сильно действовали на меня, не говоря уже про Моцарта. Но я никогда не призывал ни того, ни другого из этих кумиров, а предоставлял им распоряжаться моим музыкальным нутром, как им угодно. Быть может, вследствие такого отношения к делу в моих операх нет прямого указания на принадлежность к той или другой школе. Может быть, нередко та или другая сила превозмогала другие, и я впадал в подражание, но как бы то ни было, все это делалось само собою, и если я в чем уверен, так это в том, что в своих писаниях я являюсь таким, каким меня создал бог и каким меня сделали воспитание, обстоятельства, свойства того века и той страны, в коей я живу и действую. Я не изменил себе ни разу. А каков я, хорош или дурен — пусть судят другие»