Отдыхаем, как русские классики

Я был в Берлине, в Дрездене, в Висбадене, в Баден-Бадене, в Кельне, в Париже, в Лондоне, в Люцерне, в Женеве, в Генуе, во Флоренции, в Милане, в Венеции, в Вене, да еще в иных местах по два раза, и все это, все это я объехал ровно в два с половиною месяца! <…> Рвался я туда чуть не с моего первого детства, еще тогда, когда в долгие зимние вечера, за неумением грамоте, слушал, разиня рот и замирая от восторга и ужаса, как родители читали на сон грядущий романы Радклиф, от которых я потом бредил во сне в лихорадке. Вырвался я наконец за границу сорока лет от роду, и, уж разумеется, мне хотелось не только как можно более осмотреть, но даже все осмотреть, непременно все, несмотря на срок. <…> Господи, сколько я ожидал себе от этого путешествия! <…> Ведь я теперь, сидя дома, об чем тоскую наиболее, вспоминая о моих летних странствованиях?..

Мы проезжали между скалами, ярко белевшими на голубом небе. На горизонте показалась темно-синяя полоса Черного моря, она все больше, больше стала открываться, но тут поезд круто повернул к скале, свистнул, и мы скрылись в густом туннеле: темно, душно, хочется опять на божий мир, опять смотреть. Выехали — белая стена в скале ослепительно блестела, так что глазам больно. Вот долина: сады, вдали между белыми песчаными скалами играла ярко-синяя, бирюзовая лента залива. Дорога наша вилась у подножья скал; они, точно огромные головы чудовищ, изрытые пещерами древних обитателей Крыма, глядели и лезли на нас. На берегу моря показался Севастополь, но тут опять туннель. После ехали по берегу: вода тут имела разные зеленые и лиловатые отливы…

Получил ваши прекрасные четыре письма, дорогой Николай Николаевич <…> Я на траве вот уже 6 недель, и не можете представить, до какой степени одурения — приятного — я дошел. <…>
Пью кумыс с башкирами, покупаю лошадь, делаю скачки, выбираю землю пахать, нанимаю жать, продаю пшеницу, сплю. Около 15 августа мы будем, бог даст, в Ясной, и тогда, очнувшись, тотчас же напишу вам и буду надеяться, что мы увидимся…

«Вчера пел концерт в Лозанне, а 10-го буду петь в Вене (тоже концерт). <…> 31 мая буду петь обычный мой концерт в Париже, а 20 июня сажусь на пароход в дальнее путешествие. Еду в Буэнос-Айрес на целое лето. Возвращусь только в начале октября. Конечно, это все было бы хорошо, если бы не приходилось потерять лето. Жалко солнышка. В особенности мне. Не много времени, пожалуй, придется радоваться ему».

«Нынешнее лето, как ты знаешь, мне не пришлось отдыхать, я ездил в Южную Америку и пел: в Буэнос-Айресе 10 вечеров, в Чили — 5, в Парагуайе — 3 и в Бразилии (Rio de Janeiro) — 1, хотя на пароходе — туда 16 дней и назад 16 дней — отдохнул и даже растолстел».

«Посылаю Вам несколько рассказов. Прислал бы более и написал бы лучше, если бы не разленился. Летом я бываю страшным лентяем, хоть и мечтаю всю зиму о трудовом лете. Ничего с собой не поделаю».

«Живу теперь в Москве, куда и благоволите адресоваться в случае надобности. Извините за лентяйство! Лето — ничего не поделаешь… Одни только поэты могут соединять свое бумагомарательство с лунными ночами, любовью… В любви объясняется и в то же время стихи пишет… А мы, прозаики — иное дело…»

И вот как-то была назначена в городском Ушаковском парке лотерея-аллегри. <…> Скуки ради я пошел в парк, и на лужайке, где продавались билеты, где была большая толпа жаждущих выиграть корову, вдруг остановил свой взор на двух незнакомых, не уфимских (уфимских-то я знал поголовно) барышнях.

Одна из барышень была небольшая полная блондинка, другая — высокая, стройная, темная шатенка. <…> Они обе весело болтали, но держались особняком, не смешиваясь с провинциальной толпой. Сразу было видно, что барышни были или петербургские, или московские.

Мое внимание было всецело поглощено ими. И, как на беду, не у кого было спросить о них, разузнать что-нибудь. И я, позабыв о лотерее, обо всем, стал зорко высматривать незнакомок — так они мне нравились, особенно высокая. Когда мне удавалось стать поближе, смотря на нее, мне казалось, что я давно-давно, еще, быть может, до рождения, ее знал, видел. Такое близкое, милое что-то было в ней».

Милый, дорогой друг мой! Я был очень тронут и обрадован вчерашней телеграммой Вашей. <…> Если лето будет далее все такое же небывало теплое и чудесное, как было до сих пор, то я уверен, что пребывание в отечестве на этот раз будет Вам приятнее, чем в прошлые года. Такой благодати, какую Бог посылает нам в это лето, я не запомню. Цветы у меня расцвели в невероятном изобилии. Я всё более и более пристращаюсь к цветоводству и утешаюсь мыслью, что если наступит старческое ослабление моих музыкальных производительных способностей, то я всецело предамся цветоводству…

Бородин опьянен музыкой, а я ею здесь вовсе не опьянен, даже не с похмелья, а между тем обязан ею заниматься и сегодня целое утро пробыл у музыкантов, а завтра буду и утро, и вечер. Жара стоит ужасная, сегодня 26° — в тени; два раза купался… Вчера и сегодня ходил на базар, покупал вишни или черешни и ел их в изрядном количестве, предварительно споласкивая их в воде (похвали меня). Благоразумен я донельзя: свинину не ем, только раз у Небольсиных ел вареную колбасу — ну, это безопасно. Зато кабачок съедаю каждый день и что-нибудь из баранины — здесь она превосходная.