Помню —
     то ли пасха,
то ли —
    рождество:
вымыто
    и насухо
расчищено торжество.
По Тверской
      шпалерами
            стоят рядовые,
перед рядовыми —
         пристава.
Приставов
     глазами
         едят городовые:
— Ваше благородие,
          арестовать? —
Крутит
    полицмейстер
           за уши ус.
Пристав козыряет:
         — Слушаюсь! —
И вижу —
     катится ландо,
и в этой вот ланде
сидит
   военный молодой
в холеной бороде.
Перед ним,
      как чурки,
четыре дочурки.
И на спинах булыжных,
           как на наших горбах,
свита
   за ним
       в орлах и в гербах.
И раззвонившие колокола
расплылись
      в дамском писке:
Уррра!
   царь-государь Николай,
император
     и самодержец всероссийский!
Снег заносит
       косые кровельки,
серебрит
     телеграфную сеть,
он схватился
       за холод проволоки
и остался
     на ней
        висеть.
На всю Сибирь,
        на весь Урал
метельная мура.
За Исетью,
     где шахты и кручи,
за Исетью,
     где ветер свистел,
приумолк
     исполкомовский кучер
и встал
    на девятой версте.
Вселенную
     снегом заволокло.
Ни зги не видать —
         как на зло.
И только
     следы
        от брюха волков
по следу
    диких козлов.
Шесть пудов
      (для веса ровного!),
будто правит
      кедров полком он,
снег хрустит
      под Парамоновым,
председателем
        исполкома.
Распахнулся весь,
роют
   снег
      пимы.
— Будто было здесь?!
Нет, не здесь.
       Мимо! — 
Здесь кедр
      топором перетроган,
зарубки
    под корень коры,
у корня,
    под кедром,
          дорога,
а в ней —
    император зарыт.
Лишь тучи
     флагами плавают,
да в тучах
     птичье вранье,
крикливое и одноглавое,
ругается воронье.
Прельщают
      многих
          короны лучи.
Пожалте,
     дворяне и шляхта,
корону
    можно
        у нас получить,
но только
     вместе с шахтой.