Воздев
   печеные
       картошки личек,
черней,
   чем негр,
       не видавший бань,
шестеро благочестивейших католичек
влезло
   на борт
       парохода «Эспань».
И сзади
    и спереди
         ровней, чем веревка.
Шали,
   как с гвоздика,
          с плеч висят,
а лица
   обвила
       белейшая гофрировка,
как в пасху
     гофрируют
          ножки поросят.
Пусть заполнится годами
            жизни квота —
стоит
   только
       вспомнить это диво,
раздирает
     рот
       зевота
шире Мексиканского залива.
Трезвые,
    чистые,
        как раствор борной,
вместе,
    эскадроном, садятся есть.
Пообедав, сообща
         скрываются в уборной.
Одна зевнула —
       зевают шесть.
Вместо известных
         симметричных мест,
где у женщин выпуклость, —
             у этих выем:
в одной выемке —
         серебряный крест,
в другой — медали
         со Львом
              и с Пием.
Продрав глазенки
         раньше, чем можно, —
в раю
   (ужо!)
      отоспятся лишек, —
оркестром без дирижера
шесть дорожных
        вынимают
             евангелишек.
Придешь ночью —
сидят и бормочут.
Рассвет в розы —
бормочут, стервозы!
И днем,
    и ночью, и в утра, и в полдни
сидят
   и бормочут,
         дуры господни.
Если ж
   день
     чуть-чуть
         помрачнеет с виду,
сойдут в кабину,
        12 галош
наденут вместе
        и снова выйдут,
и снова
    идет
      елейный скулёж.
Мне б
   язык испанский!
           Я б спросил, взъяренный:
— Ангелицы,
      попросту
           ответ поэту дайте —
если
  люди вы,
      то кто ж
          тогда
             воро̀ны?
А если
   вы вороны,
        почему вы не летаете?
Агитпропщики!
       не лезьте вон из кожи.
Весь земной
      обревизуйте шар.
Самый
    замечательный безбожник
не придумает
       кощунственнее шарж!
Радуйся, распятый Иисусе,
не слезай
     с гвоздей своей доски,
а вторично явишься —
           сюда
              не суйся —
всё равно:
     повесишься с тоски!