Сказки брянского Подесенья
Традиция рассказывания сказок на похоронах в некоторых местах (Жирятинский и Клетнянский р-ны) сохранилась и в наши дни, они звучат в ночное время, когда сидят над покойником: «Я эта рассказывала, як начивали у Сашки», «ночью рассказывають, як сидять у пакойника». Можно предположить, что репертуар сказок, приуроченных к похоронному обряду, не был случайным. В некоторых из записанных образцов содержатся естественные в контексте похоронного ритуала мотивы посещения того света (как в сказке «Про Ивана Бездольного»). В других присутствует эротическая тематика, которая связывает данные сказки с комплексом действий смеховой направленности. К числу последних относятся шутки над покойником, совершавшиеся во время ночных бдений с целью оберега («чтобы не бояться»), — умершего шевелили, поднимали его руки и ноги.
Традиция рассказывать сказки в святочный период поддерживалась в живой практике примерно до 50-х годов XX века, упоминания об их исполнении на вечерних собраниях в Коляды зафиксированы во многих деревнях брянского Подесенья. Колядные собрания были здесь регламентированы как по составу участников, так и по набору традиционных действий и фольклорному репертуару. Молодежь собиралась на игрищах, где танцевали под гармонь, играли в игры, водили карагоды. В отдельных хатах гуляли женатые мужчины (деды), которые проводили праздничные вечера за азартными играми («в карты гуляли, в домино гуляли») на деньги; широко был распространен и обычай спорить на жен («закладацца на баб»).
Сказки же рассказывали на собраниях, куда сходились старики, девушки и замужние женщины с детьми. Именно старики — пожилые женщины и мужчины — были главными рассказчиками: «На Святках ничаго же вечаром не делали, святой вечар. Тагда же сабиралися: девки сидять и бабьё, хата будить полная. А тады сказки, мушшина адин у нас рассказывал и женщина. Вот, бывало, сидим ночь, сказки слухаем. И страшные, и пра ведьм, и где ана толька и брала, усякия сказки рассказывала. Старухи сказки рассказывают нам, а мы сидим, развесивши грибы, слухаим, а старухи же рассказывали сказки. И старики, да. Вот, в аднэй хате у нас адин мушшина крепка рассказывал. Где он их брал?! Ну, тада вся маладёжь сабиралась: «Дядя Коль, расскажи нам сказки». И сказки будить рассказывать нам и пра ведьм, и где он их брал. И слухаим, бывало, ночь, пока он сказки парасскажет. Петухи закричали, мы пайдём. А бабы же с детями. И дети будуть игратца бегать, а какий на руках заснеть, если маленький. И всё равно будуть сидеть баланду травить» (Морачёво Жирятинского р-на). Сказочные сюжеты обычно перемежались бытовыми рассказами и историями из реальной жизни: «У нас па целай хате было баб. Песни пели, гуляли, и с детями гуляли. Як раньше вон жили, старыи бабки рассказывали… Я, например, ищё маладая была тады, а Дабрячиха, и Сухавьиха, и Ганька, вси папридуть. Им уже па шиисят гадов, а яны-ка мне ходють гулять. Сидять, пагуляють часы два, идуть тады дамой спать» (Дмитрово Почепского р-на).
В колядные вечера старики и старухи, собравшиеся потолковать, могли рассказывать сказки и для детей, которые забирались на полати или рассаживались вокруг печи: «Мой батька рассказывал [сказки], я знаю, у Каляды, толька у Каляды. Детвара ета и старики. И яны детям етым казки мелють, а мы уже слухаим. А што, пайдеть узрослая девка казки их слухать? На чорта им стрикам етымы! Ужо вот такия, як мы, пабягим. Мой, например дед там, ти батька, другога, сабяретца целая хата. Печка топитца. Кругом печки папасядим и слухаим» (Красная Слободка Почепского р-на); «У Демьяновны пять было и нас пять. Сабярёмся. А полаг бальший был. Папасядим уси, а яна как рассказывала сказки! Щас таких сказак нима! На Каляды рассказывали» (Зеленая Роща Почепского р-на).
По словам местных жителей, сказки, услышанные в детстве от родителей или стариков, запоминались на всю жизнь: «Моя покойница мама… знала багато малитвов усяких, и сказку ету знала. Она як рассказала мне, я с детства яе всю знаю, и никада не забылась»; «Люди рассказывали, а я запаминала. Старыя, давнишния люди, уже их нима никога, вси на том свете».
Практически все зафиксированные в брянском Подесенье сказки представляют собой местные варианты широко известных русских народных сказок, опубликованных в крупнейшем собрании А.Н. Афанасьева. Это сказки «Про Ивана Бездольного», «Про Ивана и ведьму», «Про козу, бабу и деда», «Про семерых детей» (вариант «Мальчика-с-пальчик»), «Про Золнушку» (русская версия «Золушки»), «Про мужика» (из «заветных» сказок Афанасьева).
1. Сказка про Ивана Бяздольнага
Вот жила мать и с сыном, с Иваном. Яго звали Бяздольный Иван. Ну, што. Жили яны вдвух бедна-прибедна, нечага было ни есть, нечага было ни пить. А хазяйства у их было: як у мяне каза, а у их кабыла лысая. Ну, што. Думал-думал етый Иван, што нада делать. «Ни кусть, ни глыть. Паеду пахать». Паехал пахать. Ну, пахал-пахал, сев атдыхнуть. Кабылу ету у лащину спрывадил паесть. Так. Ну, а матка ж далжна принесть завтрык. Ну, вот. Пустив ён её в лащину, ту кабылку, сам сев, вадицы напився. Есть же хочить, есть нечага.
Вот идуть три мужики па полю. А ета ишов Пятро и Павел, и сам Гасподь. Во ета сёняшний день ета сказка. Ну, падходить к яму да и гаворить. Не, сперва яны зайшли да и к багатыму. Там было работников багата. И гаворить: «Дайтя мне вадицы напитца». А яны и гаворють: «Вот склади нам пять коп, тады дадим вады напитца». Ну, и яны пастаяли-пастаяли, пашли. Падходють да Ивана да Бяздольнага и гаворють: «Мужик, дай нам папить вадицы, пажалуста». А ён атвичаить: «Сичас, — гаварить. — Вон мать мая нясеть завтрыкать, дак я вам дам и вадицы напитца, и пазавтрыкать са мною». Ну, матка эта яму принесла грибов жиденьких у махотке (раньше были махотки етые, ну, кирпичные). Ну, сели яны, ядуть етыя грибки, всё и полная етая махотачка. И паедали и яны, и Иван Бяздольный, и матка, и грибы матка назад панясла, полную ету махотку. Ну, пашли яны, пашли еты, паспасибкали Пятро и Павел, и сам Гасподь. Наустречу к им волк. И выить: «У-у-у». «Што ты, волца, выишь?» — сам Гасподь гаворить. «Госпади, я есть хочу». А ён и гаворить: «Иди. Там у лащине, — гаварить, — кабыла ёсть. Ходить, з лысинкаю кабылка ета. Иди, яе зъешь». Пятро и Павел гаварить: «Госпади, ну ён же нам и паесть дал, и вады напитца, и Вы яму такоя делаите зло?» «Так надо, — атвичаить ён, — так надо, патаму шта ён — Иван Бяздольный». Ну, ладна. Пашли еты Пятро и Павел, аткарались ат Госпада и гаворять: «Замажь сваёй кабылке лысинку, а то волк и зъесть». Ну, ён замазал каланицей, што калёсы мажуть, дёгтем еты, штоб яна была чёрная. Ну, апять пахадил етый волк, пахадил: нема кабылки лысыя. Апять забег им наперед да апять выить. А гасподь и гаворить: «Иди, я табе сказал, кабылу зъешь. Яна, — гаварить, — замазана лысина ета дёгтем». Ну, што, волк пашёл етай. Иван-та и лёг атдыхнуть. Волк етай взял зъел кабылу. Ну, зъел кабылу. Падымаетца Иван етый Бяздольный. Ну што ж делать? Тяперь уже и сувсим некуда ничога: ни зарабить, ни пахать, ничога ни есть, хоть умирай. Так он и гаварить: «Мам, пайду я в белый свет. Если найду што-нибудь, правианту, я тады и тябе заберу. Ну, што ж, матка плакала-плакала, пашёл Иван етый.
Ишёл-ишёл етый Иван, ишёл-ишёл. И вот тамачки жнуть у багатага жита. И ён и просить: «Дайтя мне вадицы папить». А яны гаварить: «Вот клади стольки-та коп (ну, там дали уже яму норму)». Ён клал-клал снопы еты, насил-насил. До захода, мол, сонца. И не даклал адну копу, и не дал багач яму вады напитца. Ну, что, Иван етый заплакал да й пашёл. Шёл-ишёл-ишёл-ишёл, даходить: вот пашить мужик на кани. Папахал, значить, и сеить гарох. Сеить гарох. И прайшов етый уже Иван. У етага деда увслед идеть багатый и сабирая гарох у яго. Ён тады: «Ну-ка, мне вады, — гаварить, — не дал. А бедняк ходить, ён гарох етыт падбираить за им вслед». Ну, ладна, пашёл.
А за Исусом Христом ганялися явреи: убить яго. Встричаютца з естым Иваном да и гаворять: «Ты не видел вот таких-та и таких-та, три ишло?» Ён гаварить: «Видел, ишли. Во, дядька етый, значить, гарох сеил». А ён ужо, етый гарох, взайшёл и цвитеть. А йны гаварять: «Што ты, балда, гаворишь. Это ж, — гаварять, — када ён сеил, ты бачил. А ён вже гарох цвитеть!» А таво ж йны не знають, што это ж Гасподь же это дал так.
Ну, ишёл-ишёл Иван етый, ну, дайшёл. Дайшёл — возеро. А в етом возери явор, што едять. «Ну, — гаварить, — тяперь я, — гаварить, — атживусь, пайду дальше». Напився вады в озери, нарвал етага явору, падъел явару. Вот в палдни летять три вуточки. Сели на бирягу, разделись: а девицы-красавицы такие, что Боже мой з етых вуток. Ну, ён так и гаворить сам сабе: «Ну, я шичас, — гаваря, — украду адной плаття и прадам яго, и хоть я паедаю за эта плаття». Ну, яны пакупались, вуточки етыя, пакупались в озери, вышли на берег. Две наделися, а треття стаить голая: адёжи нема. И вуточки етыя две палятели, а ета стаить да и гаворить: «Хто маё адёжу взял: если старше мяне — будить брат, а если равесник и мне — мужем будить». Ён думал- думал-думал: «Не, атдам плаття ета». Атдал ета плаття ёй. Она наделася. «Ну, тяперь, — гаврить, — пайдём са мною. Ты мне равняк, будешь мужем маим». Ён не бачил: када йны шли, куды йны шли, а ачутился на небесах Иван етый Бяздольный.
Ну, пришли ины туды уже в комнату. Ужо матка это была месичка, а батька сонцем девок етых. Выходить и гаворить: «Фу, русь кость пахнить. Хто у вас?» А яны яго в сундук етый в чугунный сховали: что придеть же сонце, будить захадить, придеть, испякеть яго. Ён тады: «Вымайтя, кто такий ёсть, — гаварить, — у вас тута. А то, — гаварить, — ён щас кончитца». Вытягнули: ён чуть живый, етый Иван, уже ён яго запарил у етом. «Ладно, раз такоя дело пылучилася, значить, будишь мужик етай ужо дачке». И вот яны яго пагастили: гастил ён там няделю. А ён же не знает, что это за такоя. Тот приходить да и гаворить: «Вот усюдах хади-гляди, усюдах, а во в ета вакно в средняя ни гляди. Ни Божа спаси, ни гляди, штоб ты сюды ни глянул». Хадил ён, хадил. «Што же зы хазяин, што я ни пагляжу в ета вакно. Адин хаджу, нявесты нема, матки нема». Ну, падыйшёл, в ета вакно гляд, а там яму атраженья: етый дядька пашеть, гарох сеить, а багатый сабираить. Ён ня вытерпил: «Ах, я же шёл, дак багач же сабирал. Так ён и сделал кола бедных». Так ён атарвал кирпичину из подаконника и хател етага убить багача, что гарох сабираить. Як кинул ету кирпичину! Во и бягить: «Ой, што ж ты наделал?! Ой, што ж ты, — гаварить, — наделал мне?! Ты ж ни знаишь, иде ты! Ты ж на небесах! Ты ж, — гаварить, — щас наделал то, што палавину мира атбил градом». Ну, што…
Ну, атправили яны их: нявесту и с Иваном Бяздольным. А тольки ён сказал: «Тяперь уже вы прийдитя и к сваёй матке за дубовый стол». Ну, пришли йны там, ти ехали, ти ишли. Пришли. Матка уже сядить, на стале там питяннё, едяннё, всё у яе. Ну, пришли: «Ну, мам, во я привёл сабе нявесту». Ну, матка ета Богу помалилася ж. Як раньше это ж в Бога веровали. Ну, и ладна. А девка красивая, харошая. А дядька у яго был, багач был. Ну, живуть яны няделю, живуть две. Аткуль у их што бяретца, яны даже и не знають. Вот завидна етыму дядьке стала, што ён стал жить багачей дядьки. Ну, што ж. И давай гаварить сваиму слуге: «Давай пазавём и пашлём яго на неба, штоб ён нам принёс ат Бога письмо и з залатыми буквамы. Тады мы паверим, што ён… Будя с жёнкай жить». Ну, пашёл.
Приходить дамой, зажурился. Йна: «Што ты, Ванюшка, журься?» «Да, — гаварить, — пасылають на неба, штоб я ат Бога принёс им письмо, залатыми буквамы написано». «Хм, ни гарюй. На клубочек табе». Ён клубочек етый у руки. Ён и не бачил, када ён ишёл, ти ехал, ти лятел. Приехал. Етый самый батька и гаворить: «Ну, што ты, — гаварить, — Ванюшка, пришёл?» «Да вот такоя и такоя дело: дядька мяне изживаить и с свету, што я живу и с хозяйкаю. Хоча хозяйку атабрать». Так ён сел, етый батька, написал яму письмо залатыми буквамы. «Иди». Пашёл ён. Ти шёл, ти ехал. Приносить етому дядьке письмо. Што деватца? Никуда ни денешься: принёс, выполнил у яго.
Ну, вот тады ж тоже завидки бяруть, что надо бы яго сбыть, пляменника етага беднага, нищастнага. Ладна. Пасылаить, и вот што тяперь ужо: «Иди у лес. И у лесе там пад калодаю вядьмедь ляжить, сивый-пресивый. И привяди яго сюда». Ну, што, апять пришёл, апять горя ж Ивану етаму. Йна апять, жёнка ета гаворить: «Ня бойсь, — гаварить, — на клубочек и валяй. Это, — гаворить, — мой дедушка-то, вядьмедь. Тольки, як дайдешь, дак зразу скажи: здрастуй, дедушка». Ну, ён, Иван етый, дайшёл да етага вядьмедя, як падыйшёл, дак: «Здрастуй, дедушка». «А-а-а, здаров-здаров, унучик, я тябе ждал и, — гврить, — паглядывал, што ты скора прийдешь. Ну, што ж такоя?» «Да так и так, — гаварить, — дядька во мой багач дак пасылая, штоб мяне стрябить, куды-нибудь, штоб жёнку забрать маю». «А-а-а, пайдём. Павядешь туды, куды ён приказал. Пайдём». Ни даходять да етага двара у сяло, як рявкнул етый вядьмедь, так у яго первый этаж дома ж-жик и злятел. «Ой, — кричить, — ни нада, ни надо, ни вяди яго сюды, ни вяди». Так, етый мядьведь и гаворить: «Ладна, пайдём, я у тябе пагастю и пайду. Я адин пайду, ты мяне ни праваджай». Так ён прийшёл, пабыл. А ничога не занають жа: што это, с аткуль якоя. Ну, ладна, пашёл етый вядьмедь.
Апять Иван етый пажил-пажил. Апять дядька пасылаить. Пасылаить ужо на тэй свет, штоб ат батьки ат етага ужо, ат дядькинага батьки принёс письмо: як ён тама-тьки живеть. Ну, што, апять прийшёл, горя ж. «Иди, — гаварить баб, — иди». Клубочек дала яму, пашёл. «Тольки, — гаваря, — прийдешь, увыйдишь: на яго батьки будуть черти везть смалу у бочке. Так ты так скажи: тпру, стой. И яны, — гврить, — стануть». Ну, ён выйшёл: во и вязуть бочку смалы на ём и батажом яго пыряють етым гарячим. Кожа на ём висить кусками, на етом деду. Ён: «Тпру, стой». Яны становились: «Ну, што надо?» «Вот такоя и такоя дела: штоб письмо написал батька яго сыно: што як яму тут — ти харашо, ти плоха». Да, это я забылася. «Пайду, — гаварить, на то свет тольки з дядькаю, адин ни пайду». Пришёл: «Тпру, стой. Натя майго, дайтя свайго». Ён так и сделал. Яны запрягли етага дядьку, черти з етай бочкай, погнали. Раз привязли, в другей паехали. «Вазьми ты мяне, пажалуста, пляменничак!» «Давайтя-давайтя ишче». Ну, ён уже з батькай з естым уже з яго пагаварил. Батька написал письмо, што у варотах, придешь, у мяне закопана бочка золата. Прийдите, и скажи дваряням, штоб ету бочку вырыли, золата ета выбрали и раздали бедникам. А тэй ссунувся там на том свете, дядька яго. Так ён прийшёл, а дядька там астался на том свете. Так золата вытигнули, раздали бедным усим. Так-та и Иван астался Бяздольный з долею и жить-паживать и дабра наживать. И шчас живуть.
2. Казка пра Золнушуку
Жил купец и купчиха. Ни было у их дятей. А кала дома стаяла кучерявая-кучерявая сасна, кала вакна. И вот купчиха ета у восень резала капусту. Крышила капусту и парезала палец. Пашла кровь. Йна вышла к етай сасне и гаворить: «Ох, як бы я вайшла в хату, да радилась бы у мяне такая дочка кудрявая, як ета сасна, красивая красненькая, як ета кровь. Вашла в хату. Радилась у ей такая девочка, и красивая, и кудрявая. Раскрасавица! Ну, вот. Туды-сюды, купчиха ета памёрла и купец памёр. Атсталась ана сиратою. Не, купец не, а купчиха памёрла, ён атстался, купец. И узял сабе другую жонку. Вот ета жонка над ёй стала зругаватца. А красавица ж была… И у яе было сваих три дочери, у етай самай уже у мачехи. И вот, када йна… Бывала ж купцы купцов сабирають на свадьбу. Вот сягодня бал, у тябе свадьба, сабирають усих. И их на бал. А яе беднаю, ана ж тоже взрослая ж уже… Насыпають у золу пшена и гаворять: «И пака мы с свадьбы, если ты ня выбяришь ета пшено, табе ня жить!» А ну-ка папробуй! Но ей Гасподь памагал. Йна атчинила дверцы и гаварить: «Птушечки-вирябьюшечки, налятитя-ка мне, памагитя мне!» Налитять етыи птушки, всё раскапають, павыберуть. Приедить — нема! Значить, всё, парядак. Ну, патом ишче раз завуть на свадьбу. А йна что? Када умёрла матка, пасадили кала матки кала яе две вербачки. И када йна идеть и заходить к матке на кладбишша, падходить к етым вербачкам. А йна ж всё в карявым: яе надевали в золляноя, в грязноя, штоб никаму не нравилася. А яна ж што цвятина. А штоб в ей дочки красивы были… Падходить и на адну вербачку гаворить: «Вербачка, стряхнись, скалыхнись. Апсыпь меня золатым и сирябром». Йна як трухнетца, вся сияить в дасканальности. И зайчика сирябристага ей даеть, и йна едить на етый бал, йде яны. Вот адин раз приехала на етый бал. А вси ж купцы, сыны, вси як глянули на яе, вси за ёю. Бросили етых всих девак: прынцеса приехала! Ох, что ты! Бегають кругом яе. И вот и танцевать з ёй, и всё. А йна всё паглидаить, штоб ни празевать, када яны будуть ехать: што ж бы ни бачили, штоб ана папала дамой вперёд их.
И вот што ж. Йна взила, паехала на зайчику, йны за ёй вслед, этыи все ребяты. А де ж? Ана на зайчику пырх! и паехала. Йны бегли-бегли, атстали. Яна приезжаить всё знов к вербачке к етай, к матке, гаварить: «Вербачка, стряхнись, скалыхнись. Вазьми сваё золата и сирябро тож». Вербачка стряхнулась, скалыхнулась, ана атсталась такая грязная, як и была. И вот йна пришла дамой. Яны приезжають с-из балу: «Ой, Золнушка, если б ты пасматрела, какая сягодня у нас была прынцеса на свадьбе! Ой, сияла вся! Всей народ за ей бегал!» А йна: «Ох, харашо, што вы пасматрели. Як бы и я. А я ж во ни видела. Што мне?» Яны знов: «А, щще ты, дура грязная, пайдешь туды!» «А вазьмитя, — йна нарачита их падманиваить, — Ну вазьмитя вы мяне!» «Ну, куда тябе, такую грязнулю брать? Ни нада ты нам!»
Ну, сваих дачёк знов нарядила, як ей хателася, и паехали вси на свадьбу: три девки и самы удвох, впятёх. А йна знов атсталась. Ну, йна ей затеяла там картошек сколька-та намыть: «Ни намыишь эту картошку, ни убярешь — табе ня жить!» Ну, йны толька паехали, ана щас скарей намыла, всё пападелала. К магильнику к етаму, на зайца на етага села. Вербачка ета стряхнулась, скалыхнулась, апсыпала яе золытам, сирябром. И палятела на свадьбу на ету. Приезжаить. Абратна все за ёю — прынцеса приехала! Вот аны бегали-бегали за ёю, бегали. И вот адин уже так уняхался купец за ёю, што ни мог глаз атарвать. Куды ни йна, туды и ён за ёй. И вот патом што. Ехала йна, ехала. Йны взяли, падгадали, иде йна едить, па якой трапинки, налили смалы на тую стёжку. Смалы налили, а йна ехала-ехала, ды як йна так абаранилася и с зайчика нагою топ! А рвала-рвала тухаль, а ни атарветь. А рвала-рвала тухаль, а ни атарветь ат смалы ат етай. А тады скинула етый тухаль и бегака с одным тухлем, штоб не папали йны яе. Прибегла дамой, да кладбиша. Да кладбишша прибегла и знов: «Вербачка, стряхнись, скалахнись. Вазьми сваё золата и сирябро». Эта ей ни вербачка стряхавала — матка яе! Вот ана стряхнулась, скалыхнулась. А йна етый тухаль, с адным тухлем пад паху и дамой. Прибегла дамой, сховала в сваю тую гряную пастель етый тухаль и сядить.
А йны уже ж решили, етыи купцы, итить. Куды ня йтить, вси дерявни прайтить. Куды б ты ня йшёл, кудя ня ехал, а штоб найтить ету девку, иде йна. Вот приехали и папали к им в хату. А йны щас на вылуп, етыи девки — а мы во! А йна сядить на полку, в грязным в етым ва всём. А сама же як цвет, толька грязи на ей надето. Йны глядели-глядели, гаврть: «А мы во с туфелькам: тая девушка туфель патеряла». «А иде ж у вас тый туфель?» — пытають етыи уже девки. «А вот он!» — выняють етый тухаль. Оны глидять, а йна сядить на полку и гаварить: «У мяне и другий такий ёсть». Яны як глянули: правда, такий тухаль, як эта, ёсть. Так оны яе и узяли с етага игу. Стали жить и паживать, и дабра даживать.
