Как читать «Двенадцать» Блока

Александр Блок создал поэму «Двенадцать» в январе 1918 года, спустя всего несколько месяцев после Октябрьского переворота и захвата власти большевиками и через неполный год после крушения монархии в России в результате Февральской революции. Работая над поэмой, Блок не мог предполагать, что через полгода будут закрыты все буржуазные газеты и журналы и свобода слова в России закончится; что в июле будет расстреляна царская семья; что в августе–сентябре 1918 года начнется революционный террор. В это время только формировалась Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, еще германская армия не заняла Украину и не приблизилась к Петрограду, и самое главное — еще не вспыхнула Гражданская война, разделившая Россию на белых и красных.

Поэтому приписывать Блоку как автору этой поэмы приятие всего, что было связано с последствиями Октябрьской революции, а тем более одобрение и благословение этих последствий, было бы абсолютно неправильно. В апреле 1920 года Блок писал: «Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, будь они враги или друзья моей поэмы».

И все же часто можно встретить утверждения, что Блок принял и поддержал Октябрьскую революцию, написав поэму «Двенадцать». Здесь нужно сказать, что поэма сразу после публикации стала орудием политической борьбы советской власти против ее врагов и поэтому в традиции советского литературоведения трактовалась как революционная. Часть интеллигенции, настроенная против большевиков, осудила появление этой поэмы, и это тоже повлияло на восприятие «Двенадцати»: ее понимали как оправдание Октябрьской революции, сочувствие восставшему народу, издевку над «старым миром», который, «как пес голодный», стоит «поджавши хвост».

В начале XX века Блока признавали первым поэтом современности и вторым в России после Александра Пушкина, авторитет его был абсолютен — и тем болезненнее был неожиданный удар, нанесенный появлением «Двенадцати». Ведущий критик Серебряного века Зинаида Гиппиус назвала Блока «предателем», Анна Ахматова отказалась принимать участие в концерте, на котором предполагалось чтение этой поэмы, Иван Бунин обвинял Блока в кощунстве, а Николай Гумилев, по свидетельству Георгия Иванова, сказал, что поэт, написав «Двенадцать», «вторично распял Христа и еще раз расстрелял государя». Более того, сохранились свидетельства того, что летом 1921 года, уже умирая, сам Блок требовал от жены обещания сжечь все экземпляры злосчастной поэмы.

Так что́ было в этой поэме, что заставляло одних так болезненно, так резко о ней отзываться, а других — с жаром причислять поэта к союзникам Октября? Думается, именно финал, совершенно алогичный и, на первый взгляд, немотивированный, но абсолютно переворачивающий все смыслы произведения, и послужил основанием для этих разноречивых оценок.

Что происходит в поэме? Идет отряд народной милиции по Петрограду, по объятой снежной и революционной вьюгой столице (метель, вьюга — один из лейтмотивов поэзии Блока). Патруль этот состоит из бывших солдат, дезертировавших с фронта, из простых горожан, даже из уголовников: «на спину б надо бубновый туз», который прикрепляли на спину каторжным. Это не красноармейцы (когда писалась поэма, Красная армия еще только создавалась), не чекисты — это сам восставший народ, организовавшийся в отряды, с оружием обходит город и следит за революционным порядком:

В патруле — 12 человек, как апостолов у Христа. Идут они, вчерашние крестьяне, «без креста» и собираются пальнуть в Святую Русь, «кондовую, избяную» — то есть отторгнуть старую православную веру.

Последняя строфа третьей главы ясно демонстрирует, что в мыслях у красногвардейцев путаница:

Однако вряд ли Господь может дать благословение революционному пожару, несущему грабежи и убийства, то есть насилие.

Тут появляется извозчик-лихач. В отличие от обычных извозчиков лихачи возили своих седоков в удобной коляске или щегольских саночках. В этих санях летит Катька — бывшая любовница красногвардейца Петра, участника отряда. Она едет с Ванькой, и в груди революционера вскипает ревность. Ревность ищет оправдание акту мести в том, что Ванька — солдат «в шинелишке солдатской», что Катька гуляла с юнкерами и офицерами, то есть, как тогда говорили, с «классово чуждыми элементами», врагами. Поэтому Петька стреляет в Ваньку, остальные красногвардейцы тоже палят, и чья-то пуля попадает в Катьку:

Ванька же скрывается невредим.

Это история в стиле городского жестокого романса: она изменила — он убил из ревности. «Бедный убийца» Петька «не оправится никак», но товарищи его приободряют:

Таким образом они уверяют Петьку в том, что их ждут другие, тяжелые времена, что надо охранять завоевания пролетарской революции и не стоит обращать внимание на мелкие случайные убийства. Петр веселеет, и товарищи, чтобы развеять его угнетенное настроение после преступления, решают пограбить состоятельных граждан, «буржуев»:

И поют воровские и разбойничьи песни:

Блок с исключительным мастерством меняет ритм от главы к главе. Улица у него поет, звучит своими настоящими голосами: блатными песнями, выкриками, маршами, романсами, молитвами. «Дикий хор» — так позже назовет Блок эту «музыку революции» в докладе «Крушение гуманизма».

Именно из уст Петьки доносятся реплики религиозного характера: «Упокой, Господи, душу рабы Твоея…»; «Ох, пурга какая, Спасе!» Более «сознательные» красногвардейцы из патруля его одергивают:

Они словно убеждают Петра: ты уже совершил, с точки зрения церкви, смертный грех, убийство, — так чего теперь взывать к Богу, мучиться угрызениями совести? Бог тебя не спас от ревности и ни от чего другого не спасет, поэтому сосредоточься на том, ради чего ты шагаешь с оружием по городу: на затаившихся повсюду врагах.

Христианские образы пронизывали все творчество Блока-символиста и наполнялись разным содержанием на разных этапах его творчества. Однако в поэме «Двенадцать» скрытый христианский смысл несет в себе сама панорама городской улицы с ее бранью, злобой, ревностью, убийством. И даже разбойничья рожа оборачивается христианским ликом: «толстоморденькая» Катька — святой Катериной, убийцы Петруха и Андрюха — апостолами Петром и Андреем, а сбежавший Ванька — Иоанном. Многочисленные христианские аллюзии в поэме нельзя не заметить — однако вопрос о том, как их интерпретировать, остается открытым и в наши дни.

Откуда, с какой точки мы, читатели и зрители, смотрим на этот патруль, на «барыню в каракуле», на причитающую старушку? Блок использует чисто кинематографический прием. Он, словно оператор, в начале первой главы представляет панораму, общим планом проезжается по улицам: вот писатель-вития, вот поп, вот красное полотнище… Дальше его «камера» наезжает на 12 человек, идущих «мерным шагом» с винтовками, слышны их песни и диалоги. Затем крупным планом изображается убийство. Автор-оператор смотрит откуда-то сверху и сбоку на происходящее, практически не комментируя ничего. Разве что отдельные слова и строки выдают его отношение к тому, что он видит: например, слово «убийца» по отношению к Петьке или фраза «старый мир, как пес безродный» стоит «поджавши хвост». В 11-й главе авторское отношение прорывается в тексте:

Без имени святого, отринув Бога, а значит, и прежнюю, христианскую мораль — и теперь им не жаль ничего ради сбережения завоеваний революции.

Камера автора-оператора фиксирует: идут 12, а в «очи» им «бьется красный флаг».

Так кричит-спрашивает революционный патруль у ночной улицы. Никто не отвечает, и тогда красногвардейцы начинают палить из винтовок в то непонятное, что виднеется впереди с красным флагом.

Поэт-символист наполняет эти детали: выстрелы, красный флаг, вьюгу — множеством значений, оставляет их открытыми для расшифровки. В этих последних главах поэмы он не дает нам отгадок, символ не может быть однозначным.

Внезапно в последних строках ритм и образность поэмы резко меняются, возвращая нас к Блоку периода «Стихов о Прекрасной Даме», к возвышенному строю его поэзии, полной мистических колдовских прорицаний и пленительных сочетаний слов:

Кадры черно-белого звукового кино обрываются — и распахивается окно в соловьиный сад Серебряного века, который навсегда сгинул в огне и метели революции.

Финал поэмы вызывает вопросы: Христос благословляет убийц и ведет за собой? Бежит от них? Появляется как оправдание жертв революции? Или это не Христос вовсе, а обман, наваждение, бес? Ведь мотив обмана и подмены святого злым и порочным проходит через всю лирику Блока: «…но страшно мне: изменишь облик Ты…»

По свидетельству Корнея Чуковского, Блок говорил Гумилеву о финале «Двенадцати»: «Я хотел бы, чтобы этот конец был иной. Когда я кончил, я сам удивился: почему Христос? Но чем больше я вглядывался, тем яснее я видел Христа. И я тогда же записал у себя: к сожалению, Христос».

Так в чем же упрекали Блока современники?

Многие воспринимали Христа с «кровавым флагом» впереди своих революционных апостолов как оправдание бессудных убийств, грабежей и насилия — расплаты за столетия рабства. Ведь недаром злоба восставшего народа названа в поэме «святой», то есть справедливой.

Поэт Максимилиан Волошин писал: «Сейчас ее (поэму. — Прим. авт.) использывают как произведение большевистское, с тем же успехом ее можно использовать как памфлет против большевиков, исказив и подчеркнув другие ее стороны. Но ее художественная ценность, к счастью, стоит по ту сторону временных колебаний политической биржи» (авторские орфография и пунктуация сохранены. — Прим. ред.).

Блок, окунувшись в «музыку революции», гениально изобразил, заснял, спел читателям то, что услышал на петроградских улицах зимой 1918 года.

Замечательно сказал об этом писатель и литературовед Сергей Федякин: «Трактовок январское произведение Блока породит неисчислимое множество, породит и желание еще раз вглядеться, вслушаться в этот рубеж: год 1917 — год 1918. Всякое прочтение поэмы — хоть немножко — имеет «право на существование». И каждое — не способно охватить всей ее образной многомерности. Поскольку «Двенадцать» можно осмыслять, но нельзя осмыслить. Можно только пережить».