Кошатники против собачников
Миссисипи Иосифа Бродского, Булька Владимира Маяковского, Бокс Второй Владимира Набокова и другие питомцы русских писателей и поэтов из двух непримиримых лагерей — кошатников и собачников.
Кошатники
Надежда Тэффи
Тэффи, написавшая целую кошачью книгу про Тигрокота и Белолапку, была большой любительницей кошек. Более того, она не могла простить другим людям равнодушное к ним отношение: «Для меня человек, не любящий кошек, всегда подозрителен, с изъяном, наверное. Неполноценный. <…> Люди для меня делятся на тех, кто любит кошек и кто их не любит. Человек, не любящий кошек, никогда не станет моим другом. И наоборот, если он кошек любит, я ему много за это прощаю и закрываю глаза на его недостатки».
Надежда Тэффи была настолько привязана к своим домашним питомцам, что, когда по случаю 300-летия дома Романовых ее пригласили в императорский дворец, писательница приехала туда в сопровождении пяти кошек. Видимо, сказался прошлый опыт путешествий без них: «Мне было бы не так грустно и скучно в этом противном Биаррице, если бы у меня была кошка. С кошкой мне было бы легче». Поэтому, когда Тэффи эмигрировала и обосновалась в Париже, она, несмотря на крошечную квартирку и стесненные средства, все-таки разделила дом с котом.
Иосиф Бродский
Для Иосифа Бродского коты были буквально тотемными животными — он любил рисовать их, использовать кошачьи словечки в речи и даже признавался в своей мечте стать котом.
Коты стали и героями его поэзии. Одному из них, котенку Пасу, Бродский посвятил целую оду:
О синеглазый, славный Пасик!
Побудь со мной, побудь хоть часик.
Смятенный дух с его ворчаньем
Смири своим святым урчаньем.
Позволь тебя погладить, то есть
Воспеть тем самым шерсть и доблесть —
Весь, так сказать, триумф природы,
О честь и цвет твоей породы!
Побудь со мной, побудь хоть часик.
Смятенный дух с его ворчаньем
Смири своим святым урчаньем.
Позволь тебя погладить, то есть
Воспеть тем самым шерсть и доблесть —
Весь, так сказать, триумф природы,
О честь и цвет твоей породы!
Конечно, коты жили и у поэта дома. В Ленинграде — Кошка в белых сапожках, уже в эмиграции — Большой Рыжий. Самым известным котом Бродского стал Миссисипи, который появился у него в Нью-Йорке. Миссисипи был предметом гордости Бродского, и особо значимым гостям поэт предлагал в знак уважения его разбудить. Миссисипи сопровождал Бродского в поездках за город, где увлеченно носился за белками. Когда поэт умер, Миссисипи очень тосковал по нему и еще долгое время продолжал одиноко спать в его кресле.
Марина Цветаева
Первым котом Марины Цветаевой был черный Васька, о котором она вспоминала в дневнике: «Мы вновь и вновь обегаем дом, взлетаем на антресоли, по нашей лестнице — когда-то мы увидим ее? Черный Васька, взъерошенный от объятий, тоже, как и мы, в дорожной лихорадке. Весь багаж обнюхан им поштучно. Кот напутствует вещи в иные края и дома».
Когда Цветаева вышла замуж за Сергея Эфрона, у них жили сначала Кусака, а потом Атос: «Серый пушистый дымчатый зеленоглазый кот развалился на моем письменном столе. <…> Огромный кот возлежит на спине, чуть извернувшись, лапы — кверху, наслаждаясь сном, как только кошки умеют. Отрешенно. Самозабвенно». Одному из любимых котов, который прожил в доме Цветаевой всего три дня, а потом ушел и не вернулся, она посвятила стихотворение:
Свернись в оранжевый клубок
Мурлыкающим телом,
Спи, мой кошачий голубок,
Мой рыжий с белым!
Ты пахнешь шерстью и зимой,
Ты — вся моя утеха.
Переливающийся мой
Комочек меха.
Мурлыкающим телом,
Спи, мой кошачий голубок,
Мой рыжий с белым!
Ты пахнешь шерстью и зимой,
Ты — вся моя утеха.
Переливающийся мой
Комочек меха.
Владислав Ходасевич
По воспоминаниям Владислава Ходасевича, его первыми словами были «Кыс, кыс». Так началась любовь к кошкам, которая, как писал поэт, «проходит через всю мою жизнь и меня радует, что с их стороны пользуюсь я взаимностью. Мне нравится заводить с ними летучие уличные знакомства и, признаюсь, моему самолюбию льстит, когда бродячий и одичалый кот по моему зову подходит ко мне, жмется к ногам, мурлычет и идет за мной следом».
Главным котом в жизни Ходасевича был черный Мурр: «Мурр являлся ко мне в любой час дня или ночи и до тех пор кричал (несколько в нос) «Сыграем! Сыграем!» — покуда я не соглашался сыграть с ним в прятки. Он носился по комнатам, прячась за мебель и за портьеры и заставляя меня его отыскивать, — и готов был длить забаву до бесконечности, хотя у меня уже ноги подкашивались от утомления. Зато и нет ничего более трогательного, чем кошачья дружба. Она проявляется в особенности тогда, когда плохи ваши обстоятельства или тяжело у вас на душе. Положительно могу утверждать, что стоило мне быть расстроенным — кот, до этой минуты не обращавший на меня внимания, тотчас приходил ласкаться. Это кошачье участие всегда исполняет меня глубокого умиления».
Когда Мурр умер, Ходасевич посвятил ему стихи:
В забавах был так мудр и в мудрости забавен —
Друг утешительный и вдохновитель мой!
Теперь он в тех садах, за огненной рекой,
Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин.
О, хороши сады за огненной рекой,
Где черни подлой нет, где в благодатной лени
Вкушают вечности заслуженный покой
Поэтов и зверей возлюбленные тени!
Когда ж и я туда? Ускорить не хочу
Мой срок, положенный земному лихолетью,
Но к тем, кто выловлен таинственною сетью,
Все чаще я мечтой приверженной лечу.
И верится тогда: под элизейской сетью
Дерев невянущих — мы встретимся опять,
Два друга любящих, две тени, чтобы третью,
Равно нам милую, любовно поджидать.
Друг утешительный и вдохновитель мой!
Теперь он в тех садах, за огненной рекой,
Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин.
О, хороши сады за огненной рекой,
Где черни подлой нет, где в благодатной лени
Вкушают вечности заслуженный покой
Поэтов и зверей возлюбленные тени!
Когда ж и я туда? Ускорить не хочу
Мой срок, положенный земному лихолетью,
Но к тем, кто выловлен таинственною сетью,
Все чаще я мечтой приверженной лечу.
И верится тогда: под элизейской сетью
Дерев невянущих — мы встретимся опять,
Два друга любящих, две тени, чтобы третью,
Равно нам милую, любовно поджидать.
Новые коты впоследствии так и не смогли заменить Ходасевичу любимого Мурра.
Читайте также:
Собачники
Антон Чехов
Антон Чехов был большим поклонником такс. У него жили сразу две — черный Бром Исаевич и рыжая Хина Марковна. Имена для своих питомцев Чехов выбрал как настоящий врач: бром и хина были самыми популярными в его время лекарствами. В письмах Николаю Лейкину, хозяину родителей его такс, Чехов подробно описывал жизнь своих любимцев: «Таксы Бром и Хина здравствуют. Первый ловок и гибок, вторая неуклюжа, толста, ленива и лукава. Первый любит птиц, вторая тычет нос в землю. Оба любят плакать от избытка чувств. Понимают, за что их наказывают. У Брома часто бывает рвота. Влюблен он в дворняжку. Хина все еще невинная девушка. Любит гулять по полю и лесу, но не иначе как с нами. Драть их приходится почти каждый день; хватают больных за штаны, ссорятся, когда едят, и т. п. Спят у меня в комнате».
Владимир Набоков
Еще одним любителем такс был Владимир Набоков. Сначала таксы жили в его родительском доме, позже писатель завел собственных: «В раннем детстве я еще застал на садовом угреве двух тучных старичков, Лулу и Бокса Первого. Спал Бокс-первый всегда на расшитой подушке в углу козетки. Седоватая морда с таксичьей бородавкой, выдающей породу, заткнута под бедро, и время от времени его еще крутенькую грудную клетку раздувал глубокий вздох. Он так стар, что устлан изнутри сновидениями о запахах прошлого. <…> Около 1904 года отец привез с Мюнхенской выставки щенка, из которого вырос сварливый, но удивительно красивый Трейни (я назвал его так, потому что длиной и коричневостью он походил на спальный вагон). Одна из музыкальных нот моего детства — это истеричное тявканье Трейни, преследующего зайца, которого ему никогда не удавалось загнать, по дебрям нашего вырского парка, откуда он возвращался в сумерках (моя встревоженная мать долго, высвистывая его, в дубовой аллее) с давно уже дохлым кротом в зубах и с репьями в ушах …Затем кто-то подарил нам другого щенка, Бокса Второго, внука Хины и Брома, принадлежавших доктору Антону Чехову. Этот окончательный таксик последовал за нами в изгнание, и еще в 1930-ом году в пригороде Праги (где моя овдовевшая мать жила на крохотную пенсию чешского правительства), можно было видеть неохотно ковыляющего далеко позади своей хозяйки этого пса, раздражительного, страшно старого, гневающегося на чешский длинный проволочный намордник — эмигрантскую собаку в заплатанном, плохо сидящем пальтеце».
Как впоследствии говорил Набоков, его такса Бокс Второй была единственным, что связывало писателя с русской литературой.
Владимир Маяковский
Владимир Маяковский нисколько не кокетничал в стихотворении «Я люблю зверье»: к собакам он действительно относился со всей нежностью. Его первым питомцем была Щеня — помесь дворняги с сеттером.
Как вспоминала Лиля Брик: «Они были очень похожи друг на друга. Оба — большелапые, большеголовые. Оба носились, задрав хвост. Оба скулили жалобно, когда просили о чем-нибудь, и не отставали до тех пор, пока не добьются своего. Иногда лаяли на первого встречного просто так, для красного словца. Мы стали звать Владимира Владимировича Щеном. Стало два Щена — Щен большой и Щен маленький».
Потом у него появился и французский бульдог Булька, которого он привез из Парижа в подарок Лиле Брик. Но Маяковский сам так привязался к этой собаке, что она сопровождала его везде и всюду. Булька была с Маяковским и в его последний день жизни.
Александр Куприн
Среди питомцев Александра Куприна была даже обезьянка Марья Ивановна. Но любимцами писателя были собаки. Когда он жил в Гатчине, в его усадьбе обитало сразу восемь сенбернаров (первых двух щенков Куприну подарил Леонид Андреев). Особым псом в жизни Куприна стал «необычайной красоты и силы пес красно-песочной масти, весом свыше шести пудов», охотничий меделян по кличке Сапсан.
Однажды он спас маленькую дочь писателя Ксению от бешеной собаки, и Куприн отблагодарил своего пса вечной жизнью в литературе — написал рассказ «Сапсан» от лица самого пса: «Посредине улицы мчалась собака, черная, в белых пятнах, с опущенной головой, с висящим хвостом, вся в пыли и пене. Нянька убежала визжа. Маленькая села на землю и заплакала. Собака неслась прямо на нее. От ужаса вся шерсть на мне вздыбилась, но я превозмог себя и загородил телом Маленькую. Это уже было не единоборство, а смерть одному из нас. Я сжался, выждал краткий, точный миг и одним скачком опрокинул пеструю на землю. Потом поднял за шиворот на воздух и встряхнул. Она легла на землю без движения, плоская и теперь совсем нестрашная. Но Маленькая очень перепугалась. Я привел ее домой. Всю дорогу она держала меня за ухо и прижималась ко мне, и я чувствовал, как дрожало ее маленькое тельце. Не бойся, моя Маленькая. Когда я с тобой, то ни один зверь, ни один человек на свете не посмеет тебя обидеть».
Автор: Лидия Утёмова
Смотрите также
