Как днище бочки,
         правильным диском
стояла
     луна
        над дворцом Ливадийским.
Взошла над землей
          и пошла заливать ее,
и льется на море,
         на мир,
             на Ливадию.
В царевых дворцах —
          мужики-санаторники.
Луна, как дура,
        почти в исступлении,
глядят
    глаза
       блинорожия плоского
в афишу на стенах дворца:
              «Во вторник
выступление
товарища Маяковского».

Сам самодержец,
         здесь же,
                 рядом,
гонял по залам
           и по биллиардам.
И вот,
   где Романов
         дулся с маркёрами,
шары
     ложа́
      под свитское ржание,
читаю я
    крестьянам
             о форме
стихов —
     и о содержании.
Звонок.
    Луна
       отодвинулась тусклая,
и я,
  в электричестве,
           стою на эстраде.
Сидят предо мною
         рязанские,
               тульские,
почесывают бороды русские,
ерошат пальцами
         русые пряди,
Их лица ясны,
       яснее, чем блюдце,
где надо — хмуреют,
          где надо —
               смеются.
Пусть тот,
       кто Советам
             не знает це́ну,
со мною станет
        от радости пьяным:
где можно
     еще
       читать во дворце —
что?
  Стихи!
     Кому?
        Крестьянам!
Такую страну
       и сравнивать не с чем, —
где еще
   мыслимы
        подобные вещи?!
И думаю я
     обо всем,
          как о чуде.
Такое настало,
       а что еще будет!
Вижу:
    выходят
       после лекции
два мужика
      слоновьей комплекции.
Уселись
    вдвоем
        под стеклянный шар,
и первый
    второму
        заметил:
              — Мишка,
оченно хороша —
эта
  последняя
       была рифмишка. —
И долго еще
      гудят ливадийцы
на желтых дорожках,
           у синей водицы.