Товарищ Иванов —
         мужчина крепкий,
в штаты врос
      покрепше репки.
Сидит
   бессменно
        у стула в оправе,
придерживаясь
       на службе
           следующих правил.
Подходит к телефону —
           достоинство складкой.
— Кто спрашивает?
         — Товарищ тот —
И сразу
    рот
      в улыбке сладкой —
как будто
     у него не рот, а торт.
Когда
  начальство
       рассказывает анекдот,
такой,
   от которого
        покраснел бы и дуб, —
Иванов смеется,
        смеется, как никто,
хотя
  от флюса
       ноет зуб.
Спросишь мнение —
         придет в смятеньице,
деликатно
     отложит
         до дня
            до следующего,
а к следующему
        узнаете
            мненьице —
уважаемого
      товарища заведующего.
Начальство
      одно
         смахнут, как пыльцу…
Какое
   ему,
     Иванову,
         дело?
Он служит
     так же
        другому лицу,
его печёнке,
      улыбке,
          телу.
Напялит
    на себя
        начальственную маску,
начальственные привычки,
           начальственный вид.
Начальство ласковое —
            и он
              ласков.
Начальство грубое —
          и он грубит.
Увидя безобразие,
         не протестует впустую.
Протест
    замирает
         в зубах тугих.
— Пускай, мол,
      первыми
          другие протестуют.
Что я, в самом деле,
          лучше других? —
Тот —
   уволен.
       Этот —
           сокращен.
Бессменно
     одно
       Ивановье рыльце.
Везде
   и всюду
       пролезет он,
подмыленный
      скользким
           подхалимским мыльцем.
Впрочем,
    написанное
          ни для кого не ново
разве нет
     у вас
        такого Иванова?
Кричу
   благим
       (а не просто) матом,
глядя
   на подобные истории:
— Где я?
    В лонах
        красных наркоматов
или
  в дооктябрьской консистории?!