В газетах
     пишут
         какие-то дяди,
что начал
     любовно
          постукивать дятел.
Скоро
   вид Москвы
         скопируют с Ниццы,
цветы создадут
        по весенним велениям.
Пишут,
    что уже
        синицы
оглядывают гнезда
         с любовным вожделением.
Газеты пишут:
       дни горячей,
налетели
     отряды
         передовых грачей.
И замечает
      естествоиспытательское око,
что в березах
       какая-то
           циркуляция соков.
А по-моему —
       дело мрачное:
начинается
      горячка дачная.
Плюнь,
    если рассказывает
             какой-нибудь шут,
как дачные вечера
         милы,
            тихи́.
Опишу
хотя б,
   как на даче
         выделываю стихи.
Не растрачивая энергию
            средь ерундовых трат,
решаю твердо
       писать с утра.
Но две девицы,
        и тощи
            и рябы́,
заставили идти
        искать грибы.
Хожу в лесу-с,
на каждой колючке
          распинаюсь, как Иисус.
Устав до того,
       что не ступишь на́ ноги,
принес сыроежку
         и две поганки.
Принесши трофей,
еле отделываюсь
         от упомянутых фей.
С бумажкой
      лежу на траве я,
и строфы
     спускаются,
           рифмами вея.
Только
    над рифмами стал сопеть,
                 и —
меня переезжает
         кто-то
            на велосипеде.
С балкона,
      куда уселся, мыча,
сбежал
    во внутрь
         от футбольного мяча.
Полторы строки намарал —
и пошел
    ловить комара.
Опрокинув чернильницу,
            задув свечу,
подымаюсь,
      прыгаю,
          чуть не лечу.
Поймал,
    и при свете
          мерцающих планет
рассматриваю —
        хвост малярийный
                 или нет?
Уселся,
    но слово
         замерло в горле.
На кухне крик:
       — Самовар сперли! —
Адамом,
    во всей первородной красе,
бегу
  за жуликами
        по василькам и росе.
Отступаю
     от пары
         бродячих дворняжек,
заинтересованных
         видом
             юных ляжек.
Сел
  в меланхолии.
В голову
     ни строчки
           не лезет более.
Два.
Ложусь в идиллии.
К трем часам —
        уснул едва,
а четверть четвертого
           уже разбудили.
На луже,
    зажатой
        берегам в бока,
орет
  целуемая
       лодочникова дочка…
«Славное море —
        священный Байкал,
Славный корабль —
         омулевая бочка»