Возьми
    разбольшущий
           дом в Нью-Йорке,
взгляни
    насквозь
        на зданье на то.
Увидишь —
     старейшие
          норки да каморки —
совсем
   дооктябрьский
          Елец аль Конотоп.
Первый —
     ювелиры,
         караул бессменный,
замок
   зацепился ставням о бровь.
В сером
    герои кино,
         полисмены,
лягут
   собаками
        за чужое добро.
Третий —
    спят бюро-конторы.
Ест
  промокашки
        рабий пот.
Чтоб мир
    не забыл,
        хозяин который,
на вывесках
      золотом
          «Вильям Шпрот».
Пятый.
   Подсчитав
        приданные сорочки,
мисс
   перезрелая
         в мечте о женихах.
Вздымая грудью
        ажурные строчки,
почесывает
     пышных подмышек меха.
Седьмой.
    Над очагом
         домашним
высясь,
   силы сберегши
          спортом смолоду,
сэр
  своей законной ми́ссис,
узнав об измене,
        кровавит морду.
Десятый.
    Медовый.
         Пара легла.
Счастливей,
      чем Ева с Адамом были.
Читают
    в «Таймсе»
         отдел реклам:
«Продажа в рассрочку автомобилей».
Тридцатый.
     Акционеры
          сидят увлечены,
делят миллиарды,
         жадны и озабочены.
Прибыль
    треста
       «изготовленье ветчины
из лучшей
     дохлой
        чикагской собачины».
Сороковой.
     У спальни
         опереточной дивы.
В скважину
     замочную,
          сосредоточив прыть,
чтоб Ку́лидж дал развод,
            детективы
мужа
  должны
      в кровати накрыть.
Свободный художник,
          рисующий задочки,
дремлет в девяностом,
           думает одно:
как бы ухажнуть
        за хозяйской дочкой —
да так,
   чтоб хозяину
         всучить полотно.
А с крыши стаял
        скатертный снег.
Лишь ест
    в ресторанной выси
большие крохи
       уборщик негр,
а маленькие крошки —
           крысы.
Я смотрю,
     и злость меня берет
на укрывшихся
       за каменный фасад.
Я стремился
      за 7000 верст вперед,
а приехал
     на 7 лет назад.