Ноябрь,
    а народ
        зажат до жары.
Стою
  и смотрю долго:
на шинах машинных
          мимо —
              шары
катаются
     в треуголках.
Войной обагренные
          руки
             умыв,
и красные
     шансы
         взвесив,
коммерцию
      новую
          вбили в умы —
хотят
   спекульнуть на Жоресе.
Покажут рабочим —
          смотрите,
               и он
с великими нашими
          тоже.
Жорес
   настоящий француз.
             Пантеон
не станет же
      он
       тревожить.
Готовы
    потоки
        слезливых фраз.
Эскорт,
    колесницы —
           эффект!
Ни с места!
      Скажите,
           кем из вас
в окне
   пристрелен
         Жорес?
Теперь
    пришли
        панихидами выть.
Зорче,
   рабочий класс!
Товарищ Жорес,
        не дай убить
себя
   во второй раз.
Не даст.
    Подняв
        знамен мачтовый лес,
спаяв
   людей
       в один
           плывущий флот,
громовый и живой,
         попрежнему
               Жорес
проходит в Пантеон
         по улице Суфло.
Он в этих криках,
        несущихся вверх,
в знаменах,
      в шагах,
          в горбах
«Vivent les Soviets!..
         A bas la guerre!..
Capitalisme à bas!..»
И вот —
    взбегает огонь
           и горит,
и песня
    краснеет у рта.
И кажется —
      снова
         в дыму
             пушкари
идут
   к парижским фортам.
Спиною
    к витринам отжали —
              и вот
из книжек
     выжались
          тени.
И снова
    71-й год
встает
   у страниц в шелестении.
Гора
   на груди
       могла б подняться.
Там
  гневный окрик орет:
«Кто смел сказать,
         что мы
            в семнадцатом
предали
    французский народ?
Неправда,
     мы с вами,
          французские блузники.
Забудьте
    этот
      поклеп дрянной.
На всех баррикадах
         мы ваши союзники,
рабочий Крезо,
       и рабочий Рено».