Большевики
                   надругались над верой православной.
В храмах-клубах —
                          словесные бои.
Колокола без языков —
                                  немые словно.
По божьим престолам
                                 похабничают воробьи.
Без веры
              и нравственность ищем напрасно.
Чтоб нравственным быть —
                                         кадилами вей.
Вот Мексика, например,
                                  потому и нравственна,
что прут
            богомолки
                             к вратам церквей.
Кафедраль —
                  богомольнейший из монашьих
                                                           институтцев.

Брат «Notre Dame’a»
                             на площади, —
                                                   а около,
запружена народом,
                             «Площадь Конституции»,
в простонародии —
                            «Площадь Со́кола».
Блестящий
                двенадцатицилиндровый
                                                      Пакард
остановил шофер,
                           простоватый хлопец.
— Стой, — говорит, —
                               помолюсь пока… —
донна Эсперанца Хуан-де-Лопец.
Нету донны
                 ни час, ни полтора.
Видно, замолилась.
                             Веровать так веровать.
И снится шоферу —
                            донна у алтаря.
Парит
         голубочком
                           душа шоферова.
А в кафедрале
                      безлюдно и тихо:
не занято
              в соборе
                           ни единого стульца.
С другой стороны
                          у собора —
                                         выход
сразу
        на четыре гудящие улицы.
Донна Эсперанца
                           выйдет как только,
к донне
            дон распаленный кинется.
За угол!
            Улица «Изабелла Католика»,
а в этой улице —
                        гостиница на гостинице.
А дома —
              растет до ужина
свирепость мужина.
У дона Лопеца
терпенье лопается.
То крик,
            то стон
испускает дон.
Гремит
           по квартире
                              тигровый соло:
— На восемь частей разрежу ее! —
И, выдрав из уса
                        в два метра волос,
он пробует
                сабли своей остриё.
— Скажу ей:
                 «Ина́че, сеньора, лягте-ка!
Вот этот
            кольт
                      ваш сожитель до гроба!» —
И в пумовой ярости
                             — все-таки практика! —
сбивает
            с бутылок
                            дюжину пробок.
Гудок в два тона —
                            приехала донна.
Еще
      и рев
              не успел уйти
за кактусы
                 ближнего поля,
а у шоферских
                      виска и груди
нависли
            клинок и пистоля.
— Ответ или смерть!
                              Не вертеть вола!
Чтоб донна
                 не могла
                               запираться,
ответь немедленно,
                             где была
жена моя
              Эсперанца? —
— О дон-Хуан!
                   В вас дьяволы зло́бятся.
Не гневайте
                   божью милость.
Донна Эсперанца
                           Хуан-де-Лопец
сегодня
           усердно
                        молилась.