Вы себе представляете
            парижских женщин
с шеей разжемчуженной,
             разбриллиантенной
                       рукой…
Бросьте представлять себе!
              Жизнь —
                  жестче —
у моей парижанки
         вид другой.
Не знаю, право,
        молода
            или стара она,
до желтизны
      отшлифованная
              в лощеном хамье.
Служит
    она
      в уборной ресторана —
маленького ресторана —
            Гранд-Шомьер.
Выпившим бургундского
            может захотеться
для облегчения
        пойти пройтись.
Дело мадмуазель
         подавать полотенце,
она
  в этом деле
        просто артист.
Пока
   у трюмо
       разглядываешь прыщик,
она,
  разулыбив
       облупленный рот,
пудрой подпудрит,
         духами попрыщет,
подаст пипифакс
        и лужу подотрет.
Раба чревоугодий
         торчит без солнца,
в клозетной шахте
         по суткам
              клопея,
за пятьдесят сантимов!
           (По курсу червонца
с мужчины
      около
          четырех копеек.)
Под умывальником
          ладони омывая,
дыша
   диковиной
        парфюмерных зелий,
над мадмуазелью
         недоумевая,
хочу
  сказать
      мадмуазели:
— Мадмуазель,
       ваш вид,
           извините,
                жалок.
На уборную молодость
           губить не жалко вам?
Или
  мне
    наврали про парижанок,
или
  вы, мадмуазель,
          не парижанка.
Выглядите вы
       туберкулезно
              и вяло.
Чулки шерстяные…
         Почему не шелка?
Почему
    не шлют вам
          пармских фиалок
благородные мусью
          от полного кошелька? —
Мадмуазель молчала,
           грохот наваливал
на трактир,
      на потолок,
            на нас.
Это,
  кружа
     веселье карнавалово,
весь
   в парижанках
          гудел Монпарнас.
Простите, пожалуйста,
           за стих раскрежещенный
и
 за описанные
        вонючие лужи,
но очень
     трудно
         в Париже
              женщине,
если
   женщина
        не продается,
               а служит.