По этой
    дороге,
        спеша во дворец,
бесчисленные Людовики
трясли
   в шелках
        золочёных каретц
телес
   десятипудовики.
И ляжек
    своих
       отмахав шатуны,
по ней,
   марсельезой пропет,
плюя на корону,
        теряя штаны,
бежал
   из Парижа
        Капет.
Теперь
   по ней
      весёлый Париж
гоняет
   авто рассияв, —
кокотки,
    рантье, подсчитавший барыш,
американцы
      и я.
Версаль.
    Возглас первый:
«Хорошо жили стервы!»
Дворцы
    на тыщи спален и зал —
и в каждой
     и стол
        и кровать.
Таких
   вторых
       и построить нельзя —
хоть целую жизнь
         воровать!
А за дворцом,
       и сюды
           и туды,
чтоб жизнь им
       была
          свежа,
пруды,
   фонтаны,
        и снова пруды
с фонтаном
      из медных жаб.
Вокруг,
   в поощренье
         жантильных манер,
дорожки
    полны статуями —
везде Аполлоны,
        а этих
           Венер
безруких, —
      так целые уймы.
А дальше —
     жилья
        для их Помпадурш —
Большой Трианон
         и Маленький.
Вот тут
   Помпадуршу
         водили под душ,
вот тут
    помпадуршины спаленки.
Смотрю на жизнь —
          ах, как не нова!
Красивость —
       аж дух выматывает!
Как будто
     влип
        в акварель Бенуа,
к каким-то
     стишкам Ахматовой.
Я все осмотрел,
        поощупал вещи.
Из всей
    красотищи этой
мне
  больше всего
         понравилась трещина
на столике
     Антуанетты.
В него
   штыка революции
            клин
вогнали,
    пляша под распевку,
когда
   санкюлоты
         поволокли
на эшафот
     королевку.
Смотрю,
    а всё же —
         завидные видики!
Сады завидные —
         в розах!
Скорей бы
     культуру
         такой же выделки,
но в новый,
      машинный ро́змах!
В музеи
    вот эти
        лачуги б вымести!
Сюда бы —
     стальной
          и стекольный
рабочий дворец
        миллионной вместимости, —
такой,
   чтоб и глазу больно.
Всем,
   ещё имеющим
          купоны
              и монеты,
всем царям —
       ещё имеющимся —
                в назидание:
с гильотины неба,
         головой Антуанетты,
солнце
    покатилось
          умирать на зданиях.
Расплылась
      и лип
         и каштанов толпа,
слегка
   листочки ворся.
Прозрачный
      вечерний
           небесный колпак
закрыл
    музейный Версаль.