Искусство игры на рожках Василия Алексеевича Колпакова из деревни Холычево Гаврилово-Ямского района Ярославской области

В Нерехтском районе Костромской области и соседнем Некрасовском районе Ярославской области местные жители старшего поколения хорошо помнят имя Василия Алексеевича Колпакова — рожечного мастера и признанного музыканта, учителя местных пастухов. К нему приезжали учиться рожечной игре не только местные пастухи, но и участники городских фольклорных коллективов, таких как Ансамбль Дмитрия Покровского и «Нерехтские рожечники». Такие названия как «колпаковский бас» (басовый рожок) и «колпаковский рожок», с гордостью произносились их владельцами и вызывали явную зависть у тех, кто их не имел.

В течение многих десятилетий ярославско-костромское пограничье было территорией взаимообмена и взаимовлияния верхневолжских традиций инструментального исполнительства. Здесь есть две деревни с одинаковым названием — Лепилово; обе они в середине ХХ века представляли собой своеобразную «пастушью консерваторию», где оттачивали своё мастерство пастухи-рожечники и откуда они приходили наниматься в соседние районы. Издавна в этих краях работали пастухи из Владимирской губернии («ковровцы» и другие), которые отличались умением играть на амбушюрных рожках, что очень нравилось местным жителям. Владимирцы брали в подпаски мальчиков и передавали им своё искусство пастьбы и игры.

Насколько можно судить по трудам известных отечественных исследователей народной инструментальной музыки Б.Ф. Смирнова и К.М. Бромлей, в 1950-е — 1960-е годы местная рожечная традиция находилась в цветущем состоянии. К сожалению, тридцать лет спустя участникам фольклорных экспедиций уже не удалось услышать и записать такие же выдающиеся образцы сольной и ансамблевой игры местных пастухов, хотя музыкантов ещё было достаточно много. На качество игры влиял преклонный возраст исполнителей, часто у них отсутствовали инструменты, а главное — не было живой практики. Местным жителям уже было невыгодно нанимать на сезон пастухов для пастьбы коров, количество которых в личных хозяйствах заметно уменьшилось. Колхозные «табуны» уже выгоняли на открытые луга и огороженные пастбища. Рожки перестали быть необходимыми орудиями труда при пастьбе в лесу. Но и в конце 1980-х годов удалось выяснить и записать много интересного и важного для понимания местной инструментальной традиции.

В 1987 году В.А. Колпаков, по словам местных жителей, был «уже плох, сильно болен и давно не играл»; вскоре пришло известие о его кончине. Сейчас его искусство можно услышать и оценить только по архивным магнитофонным записям, многие из которых были сделаны в естественных условиях (на открытом воздухе). Рожечная игра В.А. Колпакова отличается от других исполнителей особым мягким тембром, выразительностью, мастерским варьированием напевов. При ансамблевой игре слышно, что он умеет «потрафлять» другим, согласовывать звучность своего инструмента с другими.

Строй рожков, набор интонационных оборотов, специфика извлечения отдельных звуков тесно связаны с местной традицией пения, которая сложилась здесь с древних времён, хотя возможности инструмента не всегда совпадают с вокальными.

Часто среди экспедиционных материалов прежних лет обнаруживается недостаток сведений о контексте музыкальных традиций, о народных представлениях, запретах, поверьях, неразрывно связанных с музыкально-фольклорными произведениями и во многом проясняющих их глубинные смыслы. Для того, чтобы восполнить эти пробелы и в связи с подготовкой к изданию собрания рожечных наигрышей В.А. Колпакова, записанных Ксенией Михайловной Бромлей, в августе 2014 года была организована экспедиция в костромское Лепилово. Участникам экспедиции удалось разыскать только двух односельчанок В.А. Колпакова, фрагменты рассказов которых приведены ниже. С.А. Блюдова, соседка музыканта, поведала нам о том, что дочь Василия Алексеевича, проживающая в Ярославле, уже умерла, а её дети продали дом под дачу и связь с ними прекратилась.

Из бесед со старожилами деревни Лепилово видно, что хорошие пастухи всегда ценились народом, особенно владевшие мастерством игры на рожках. Кроме того, сам Василий Алексеевич Колпаков был очень добрым, скромным, отзывчивым человеком, и эти черты его характера тоже высоко оценивались. Жизнь его не была лёгкой; ещё в детстве он потерял отца, голодал, прошёл войну, был ранен, стал инвалидом по зрению, но не озлобился, не спился, имея «отдушину» в музыкальном искусстве, которое помогло ему выжить, выстоять, остаться человеком, необходимым людям, уважаемым ими и запечатлённым в их памяти.

Вот что рассказывал о себе В.А. Колпаков в 1975 году Ксении Михайловне Бромлей (ее вопросы и комментарии, а также замечания автора описания приведены в прямых скобках).

Родился я, значит, в деревне Холычево Троицкого сельсовета Гаврилово-Ямского района Ярославской области.

Родился я в 1913 году. Семья у нас была: шесть человек детей. Тут революция началась у нас. Отец мой пошёл за Советскую власть на фронт, брат мой тоже на фронт пошёл. А мы все были дома: две сестры и ещё три брата. Жили мы бедно, конечно, раньше плохо жили, земли у нас было мало (землю по едокам давали), лошади не было, всё нанимали. Как говорили раньше, раз лошади не было, то бедняки, не середняки, а бедняки уж. Бедняки, да… Поля обрабатывали у нас середняки, с лошадям которые, вот.

Отец у нас с фронта не вернулся, погиб, а брат вернулся с фронта и потом он жил в хозяйстве с нам вместе. Потом он женился, брат, мы малые остались… Нам чего делать-то? Матери тяжело жить было…  Вот я и пошёл пасти.   Мне было девять лет, десятый. Я пошёл пасти. За десять рублей… Целое лето за десять рублей я пас. И три пуда хлеба дали мне ещё. Костя, самый младший братишка, тот пошёл восьми [лет], по девятому, тоже пасти ушёл. У нас осталась мать одна. Сёстры ушли в работницы (раньше все в работницы ходили). Одна в няни, а другая жила вроде прислуги у евреев в Ярославле. Евреев выслали, а её оставили, ей дали комнату. Она и сейчас там живёт, моя сестра. А одна сестра дома сейчас живёт. Жила она у меня с матерью, мать померла, сейчас осталась она с дочерью. У дочери тоже трое детей уж.

[Василий Алексеевич, а вот пасти пошли, Вас пригласил кто-нибудь, как это вообще? Ведь всё-таки маленьким были?]

— Пришли ко мне, да, мужчина пришёл, значит, по меня этот из Чёрнева Ярославской области тоже. Николай его звали, по отчеству не помню, Решетóв ему фамилия, меня стал звать пасти. А мать меня не отпускала. «Всё равно, какой он пастух ещё? Ещё глуп».  Не отпускала. А я: «Пойду и всё!» Вот она меня не отпускает, а я ревлю: «Пойду пасти, да и всё!» И пошёл. Тогда ведь голод был страшный. Вот я и решил пасти пойти. И вот Николай меня взял, значит, и я лето пропас у него. Пропас, он мне денежки выдал, все отдал мне, да… На другой год опять пришёл по меня. Я и другой год с ним пошёл. Он мне тридцать рублей уже дал. Видит, что я стою дела. Я, видно, ему пондравился, что ли, для работы. Ведь он вот пойдёт домой, скажет: «Я пойду домой! Ты сделашь?» «Сделаю, поди, дядя Николай!» И вот он уходит, а я сделаю всё. Он надеялся на меня. И вот второй год с ним проработал. Потом на третий год он не пришёл, прислал какого-то сродственника. Тот меня взял [к себе в подпаски] уже за 70 рублей. Уже дал цену побольше мне. Хороший, говорит, парень, сделает. Вот я и с тем пошёл.  Лето проработал с ним тоже, да… Потом у меня второй брат пришёл из армии. Жили плохо. Матери тяжело с нами было… И вот я решился так уж всё время пасти, и пасти, и до сих пор вот пасу. Трубеть научился, брат меня подучил, когда пришёл из армии.  А раньше пастухи-то были, у них у всех были рожки все сделанные.   И вот мне пондравилося, трубят как, и я купил рожок. [Говорит слово «рожок» медленно, растягивая и сильно ударяя на второе «о», с нежностью и улыбкой, ласково, бережно и с любовью, как говорят о чём-то дорогом и любимом, с гордостью, как о любимом ребёнке. Как бы переносясь воспоминаниями в прошлое, как бы видя его, этот первый рожок, любуясь им, гордясь им, с лаской и теплом, как бы ласково поглаживая его].

Купил, а у меня этот, который старшой-то у меня был, ну, как «большак» он раньше звался. И вот он, значит, хорошо песни пел. [Многозначительно подчёркивая]. И вот он запоёт, а я к ему потрафляю в рожок. И вот я поэтому от его и научился.  И вот он пел все вот эти песни: «Что ты, Маша, приуныла», «Меж крутых бережков».  Да, всякие старинные пени всё он пел. И я, вот — он поёт, а я, это, налаживаю ему всё, понимаешь, в рожок…  И научился!  [Произносит так живо, радостно, с какой-то интонацией недоумения, вроде все так просто!] А потом вот уж брат приехал из армии, тот хорошо играл. Он раньше пас, он сызмалетства тоже пас. Он меня сразу наладил. Уж я сам понял, в чём-дело-то. Были тожё у нас и ковровские пастухи, и вот рожки андреевской точки были, и у меня такой был рожок.

В лесу раньше-то, сойдёмся вот где, на какой-нибудь лужайке: и они подгонятся, и мы подгонимся. И вот мы сядем, и вот трубим. Учимся, вот так дело было. Где неправильно я чего делаю, ну перебираю, вот он меня учил: «Этот перебор не надо делать такой», — говорит, — «Нужно делать, говорит, вот так!» — показывал мне. Вот он потрубит, я гляжу, каким он пальцам что делат. Вот я у него и перенимал все. Вот и перенял.

[А вибрато как получается? Это как, пальцами делается?]

— Пальцами, конечно, так вот дрожь даешь немножко и всё. Дрожь. Это уж я сам, вроде складнее как-то получается.

[Вы давно живёте в Лепилове? Как вы вообще сюда попали?]

— С 32-го года. Да вот попал пасти, сюда меня позвали. Пришёл по меня тоже мужчина, пастух. Пойдём, говорит, ко мне, говорит, пасти. Ну, вот я и пошёл к ему. И вот пришёл пасти, пас я с им. Загулял c девушкой, поженились, и остался жить здесь, и до сих пор здесь живу. А уж жёнка померла у меня, двенадцать годов сойдётся, как она у меня померла.

[А вам приходилось кого-нибудь учить?]

— Мне приходилося, приходилось учить тоже. Вот он затрубит, а не так трубит. Я ему говорю: «Вот так труби!». Вот затрублю сам, и он на меня глядит, он глядит на пальцы у меня, как я перебираю. Я тоже много научил трубеть, от меня научились робята. Со мной вот Кульчиков Димитрий Александрыч пас из того Лепилова. С Фёдором мы тоже играли Кульчиковым — тот с фронта не пришёл. Много моих друзей осталось на фронте. Погибли. А я учил многих. Вот Рыбин был Дмитрий, Иванович что ли, тоже он у меня научился трубеть. Хорошо он трубел, тоже он погиб.

[А из тех, кто сейчас жив?]

Вот Сакин один только. Учился он в это время, да, он был ещё небольшой, маленький. Это в 41 году мы с ним пасли, в 41, когда война началаса. Я ево тоже поучил, потом-то уж он самовольно стал трубеть-то. Вот он ни то, ни сё так и трубит… до сих пор. Он хорошо трубит, только он то перетрубит колено-то, то недотрубит… Вот у него чего-то не хватает.  Так-то он хорошо трубит. Валько Молодкин вот трубел хорошо, так он сейчас живёт где-то на Украине. Мы шесть годов работали с ним вместе. Он всё со мной, никуда не ходил, всё со мной. Он хорошо трубел. В общем, от меня есть трубачи, но они сейчас разъехались все. Молодые, что Молодкин Валька учился, Кульчиков Митька учился — он от меня всё… А то хто ещё? Из Поздеевского Корзин. Борис Корзин был, со мной пас, тоже он у меня учился трубеть, его бык заколол, года два тому назад, наверно.  А Сёмин, он не от меня учился, но у нас с ним один натрýб, потому что он пас рядом, мы с ним рядом пасли, и вот сойдёмся и мы трýбим. Он прислушивался и я прислушивался к ему. Вот у нас натруб один с им. Вот с братом-то Костей мы все трубеть училися, мы с ним вместе училися.

[Вот интересно, учился он у владимирцев, а получилась игра совсем не похожая на владимирцев].

— Совсем не похожая, да, потому что он как пел свои песни, так он по песням и учился…      

[Вы рассказывали, что в молодости, когда вы начали пасти ещё мальчишкой, или немного погодя, у вас были точёные рожки, андреевские, да? Вы покупали. А вот как получилось, что вы стали сами делать рожки, басы?]

— А вот я с этих рожков и стал сам делать. И вот я его расколол, сломанный точёный рожок, и посмотрел, как в нём тут выбрано всё внутри. И вот я стал делать… Из можжухи… можжуху нашёл хорошую, без сучков, без всего. Сделал. Значит, выстрогал его и разрезал её ножовкой вдоль. У меня стамезочка есть, такая, выбирать нутро. Не одна, а их три у меня. Одна пошире, да одна поуже, потом ещё ýже одна. У меня есть эти стаместки. Ну я, значит, этой стаместочкой выбрал, потом его, значит, склеил клеем этот рожок и берестечком обвил… Так… Да… И он у меня затрубел, не хуже как точёный. Вот. Вот я и начáл делать их. Начал делать, и ко мне все стали ходить. Узнали, что я делаю, и все ко мне стали ходить. Я продавал их, три рубля штучка. Из-за Нерехты ездили ко мне сюда за рожкам. Вот у меня один шесть штук взял сразу, шесть рожков. Он сейчас помер уже, этот мужчина. Он тоже был пастух, на гармошке и на рожках играл…

[А какие вы рожки делали? Из какого дерева? Вот вы сами делали из  можжухи?]

— Из можжухи, из елохи…  Девятивершковые самые хорошие рожки. И к басу подходят они. Настоящий бас пятичетвертной…12 вершков — это уже полубаски, полубаски. И из ёлки делал, и из сосны делал, но самы хороши рожки вот из можжухи и из ёлки. Они устойчивее. Не ломаются, долго живут, не преют…  Вот эта елоха, она два года и всё, его нет, он сопреет весь. Вот в руку возьмёшь, а он мнется весь.  А это дерево… твёрдое, да.

[Как определялся размер рожков?]

— А вот с точёного-то я и делал. Точёные-то рожки были девяти вершков, и я делал такой же. А ладочки меряешь от раструба. Значит… вот здесь, скажем, раструб, сам… Вот меряй палец. Здесь первая ладочка. Ну потом, значит, на этот палец вот так я нажимаю и начинаю… Здесь прожигаю вот, здесь прожигаю, здесь прожигаю, у меня размер уже точно выйдет как у точёного рожка… Вот… Одна снизу, да. Она от катушки уже, на четверть от катушки. Это всё пальцами делается. И он играет, всё нормально. Конечно, сам-то бы я может и не сделал, так, без размера-то, а уж я у точёных-то выверил, так и делал так, много я их переделал, много… Раньше ведь, знаешь, брали их-то…  Помню, десять штук наделал, и вот Костя мне письмо прислал: как хочешь, делай мне бас. Так. На Тихонов день он мне прислал: сделай мне бас [певуче, растягивая и понижая ласково голос], принеси… И вот я сделал бас и десять штук рожков взял. И все там у меня… как принёс, так все, все расхватали тут же пастухи…

[На фронт-то вы когда пошли?]

— На финской, это в 39-м, да это я в Митрюгове пас, с Костей вот, с братом. Тогда Костю-то не брали, а меня взяли. Да, и год я, значит, был там, на фронте, когда с финном-то зашло. Ну, а потом я приехал, не раненый, ни что… Целиком… И вот до 41 года пас я уж здесь вот, в Лепилове. И в 41 году я пас здесь, когда, значит, войну объявили, я пас здесь, в Лепилове, меня взяли отсюдова. Сперва взяли старшого у меня, я в середняках здесь ещё пас… А большака у меня взяли, значит, старшого на 45 дней. И мне повестка была на 45 дней, а меня председатель колхоза отхлопотал: у меня, говорит, табун пасти некому… Дал мне справку, заверил сельским советом, табун некому пасти, на дворе держать не будешь. Неделю… И потом вот войну-то объявили… Я, значит, пас в лесу. И вот выгоняю к полю, да, слушаю — женщина вот ревит, вот ревит… На Сергинé… А я пас вот с этим Сакиным… Он говорит: поди! Я и пошёл на Сергино. Гляжу, моя жена… А она уж меня искала. она пришла с дочкой туда. Пришёл домой, собрался, гляжу — мужиков собралось. А раньше ведь до Нерехты пешком ходили. Ну и вот пошли в райвоенкомат. Пришли, тут уж меня не освободили. Взяли. С 23 июня 41 года и служил я до 46 года 23 июня.

В Карелии я был, значит. Вот Мурмáнск, Кандалакша… Три года. А потом, когда тут утрясли с Финляндией дело, нас бросили в Белоруссию, да. Тут Чехословакию освобождали, наш фронт. В Германии я был тоже… Не дошёл до Берлина километров 30, может 20. Мы все шли передóм, как нас взяли в 4-й-то Украинский фронт… Рокоссовский был тут у нас… и гнали немцев. А потом что-то нас остановили, нашу часть, чорт его знает, не знаю, почему. Вроде как на отдых. Во второй эшелон нас поставили… Мы во втором эшалоне уж были. А первые части пошли, значит, вот Жуков там, Малиновский… Эти пошли уже вперёд. Они брали Берлин… А уж нам не пришлоса в Берлине побывать. Хотелоса, страсть хотелоса побывать в Берлине… А потом отправили нас на восток. Когда зашло с Японией тут завароха… А пока мы ехали туда, там всё кончилось… И вот нас, значит, уж туда, на Чукотку-то и послали. Уж не знаю, зачем нас послали. С какой целью, не знаю…  Обратно я сюда вернулся.  На льнозаводе я слесарем работал, то здесь вот в деревне Лепилове, то ещё вот в соседней деревне. Вон в Рождествене, в Попадейкине, в этих деревнях.  Я два раза был ранен, у меня документ-то был, на один раз. Второй-то раз я… чего у меня вот сюда тяпнуло осколком и палец перешибло… Так у меня справки нет на его. Мне косточку удалили врачи, и всё. У меня поджило на ходу… А то раз я ранен был, лежал в больнице, в госпитале в Кондалакше… Это ещё на Финском, да… В 41 году меня ранило. Я тогда был в пехоте с пулемётом. Зрение потерял… Вот у меня сейчас правый глаз ничего не видит, плохо так, мутно-мутно. Вот сижу и не различаю вас. У меня осколочек вот сюда попал… под глаз. И долго у меня его не удаляли. Только придёшь в полевой госпиталь — эвакуироваться, только другой-от переедет — обратно эвакуироваться, немец-то гнал нас! Всё загноилоса. Вот у меня глаз-от и попортило.

[А наград у вас нет за войну?]

— Награждали [просто, скромно говорит]. Медаль была у меня «За боевые заслуги», медаль «За отвагу» была, орден «Красной звезды» у меня был, потом мне дали ещё медаль «За победу над Германией», «За победу над Японией» мне давали медаль ещё.

Но все сгорели они у меня, документы остались. А потом дали мне справку на награду-то тоже. Это орден Славы третьей степени, орден Славы. Я отдал, и так больше и не спрашивал её. Надо было взять. А вот я ходил как-то не очень давно, спросил майора, а он говорит, пойди к капитану к этому-то. Я взошёл, а его не было тут в рай-то военкомате что-то, за столом-то… Я так и ушёл, опять не спросил.

[Вот вы на рожке давно играете, и хорошо играете. Где вам выступать приходилось?]

— Выступать? Первый раз я выступал в Осеневе, в Ивановской области. Вот там первый раз выступали мы. Лет мне было 13, наверное, или 14, так. Нас вот три брата было. Я, Александр и Костя. Костя был маленькой-маленькой ещё тогда. Ему так примерно десять годков было. Вот, выступали мы там первый раз… Потом выступали мы вот в Военном городке, на станции на Бурмакинской… Тут выступали. До войны это было… Костя был, Боровков был, потом был вот Хрунёнков, Постнёнков был, Михайла вот в Лепилове-то, Потёмкин, вот он был. Потом был Семёнов, нас много было тогда, выступало… Потом в Ярославле были, в Волковском театре после войны, одиннадцать годов уже прошло. А то в Ленинграде-то были, в Костроме были, тоже выступали… В Костроме то не один раз выступали… В Нерехте выступали.  Недавно… Вот и Сакин ездил в Кострому-то с нами, Невредимов, Сёмин, Постнёнков. Витька Матвеев. Да вот Кукушкин с нам был ещё из Бурдакова, и Бачигин. Раньше чаще трубишь с трубачам — и лучше дело получалось. Надо струбеться, да, струбеться чередом, а потом уж и ехать можно. А то ну что, вот они там, я здесь. Мы не трубели год, два, три не трубели, а потом сразу — ну что, конечно, оно получаться хорошо не будет, а кабы вот струбеться  почаще бы, оно бы получше было бы.

В августе 2014 года участники экспедиции Государственного республиканского центра русского фольклора Т.В. Кирюшина и Б.С. Ефремов записали рассказы жительниц села Лепилово Софьи Андреевны Блюдовой и Екатерины Григорьевны Казначеевой о местных пастухах и особенностях рожечной традиции. С.А. Блюдова вспоминала, как пастухи своей игрой будили крестьян по утрам: «Заиграет, и мы все вскакиваем, ждём, когда дядя Вася заиграет нам ещё… Он такой мужчина был, вообще замечательный. И вот ещё у нас здесь сосед был Сакин, он тоже был пастухом. И оне даже играли напáру. Этот пас всё колхозное стадо, а Василий — деревенское. И вот оне когда соберутся, даже играли вместе. Так все бы и слушал. Вот    12 июля — это день пастуха, Петра и Павела. Это ужас, вся деревня собиралась, и они играли настолько хорошо!»

На Петров день пастухи ходили по домам, собирали угощение. В этот день пасли только до обеда, а после обеда музыканты собирались вместе и играли для всех односельчан. Ансамблевая игра была слаженной, поскольку пастухи часто собирались вместе и сыгрывались. В памяти Софьи Андреевны сохранились воспоминания о наиболее часто звучавших песнях: «Что ты, Маша, приуныла», «Катюша», «Огней так много золотых». Рожки были разного размера — например, у Вячеслава Ивановича Сакина инструмент, басовый рожок, был длиннее других.

Перед началом пастьбы пастух собирал хозяев коров, договаривались о вознаграждении: «Вот он скажот: столько-то вот денёг, картошки там по ведру ещё собирали. Назначали цену, договаривались». Пастьба начиналась после первомайских праздников, еще до Егорьева дня. У каждого пастуха были сигналы на каждый случай. «Оне собирали скотину своим этим вот… рожком. Но он какие-то мелодии, не то что песни, чё-то другое играл. Где-нибудь скотина замычит, и вся скотина собирается в это место, где он играет.  Собаки у него не было, но ево вся скотина слушалась. А в обед мы бегали за рекой-то доить. И сначала вся скотина разбредётся, её и не видно. Так он сядет, заиграет, и со всех кустов вылезаёт. Вот насколько они были все приучены. Он с кнутом, но главное он не бил скотину — скотина не была битая — он просто так это…щёлкал. Был замечательный пастух». Обычно в деревенском стаде было до сорока взрослых коров и телята, а в колхозном — до 120-150 голов скота.

Воспоминания о Колпакове-пастухе и мастере рожечной игры тесно переплетались с рассказами о его характере, о случаях из его жизни: «Таких, как Василий, не было. Вина не пил, людей он уважал, скотину он любил, в общем, таких людей поищёшь, конечно. Бесценный человек был, бесценный. У нас уже и коровы привыкли. Вот сидишь, доишь, он заиграет, так она так и затопает, дескать «Давай быстрее, кончай! Я пошла гулять». Обьявит, бывало: «На завтра надо другого человека искать пасти. Меня вызывают в Кострому. Не только он один лепиловский там. Они встречались и в Нерехте, и в Некрасовском районе тоже были хорошие известные пастухи. Вот они собиралися там, в Нерехте, играть. А потом ехали в Кострому играть, выступать».

Постепенно местные деревни приходили в запустение. Екатерина Григорьевна Казначеева рассказывала, что когда-то в Лепилове (его именовали посадом) было более 140 жилых домов со всеми надворными постройками, держали много скотины коров, коз и лошадей. Пастухов В.А. Колпакова и В.И. Сакина все уважали и любили и за пастушеское мастерство, и за рожечную игру. «Вячеслав Иваныч Сакин пас с Колпаковым Василием. Они напáру пасли и играли: Сакин на басе, а Василий — на рожке. Теперь с удовольствием послушала бы эту музыку в телевизоре. Но её нет. Таланты такие были! Вот пройдут, в самом конце сыграют куплета два из какой-то старинной песни (например, «В саду ягода малинка под закрытием росла» или там ещё какую-нибудь). Старинные, хоровые такие были. Пройдут немножко, здесь сыграют, чтобы люди все знали, что сейчас будет сгон скотины. Пойдут туда, в нашем конце, там тоже сыграют другие песни. Можно было идти за ними, и услышишь целый концерт».

Екатерина Григорьевна указывала, что деревенских коров пасли в лесу — «луга-то берегли для колхозной скотины. Раньше поэтому и грибов было полно. Скотина паслась по лесам. Она и землю удобряла хорошо, съедала и вытаптывала траву лишнюю». Чтобы коровы не потерялись в лесу, пастух должен был собирать их своей игрой: «заигрывал в бас». «Она вся идёт к басу, она вся соберётся, ни одна не останется в лесу. Не выйдет только та, которой пришло время телиться, она скроется. Пастухи-то предупреждали: «Марья, не сгоняй свою корову севодни, а то она у тя отелится, чего будем там делать?» На бас сходилася вся скотина из лесу».