Похоронный обряд в традиции Средней Сухоны
Перед смертью родителей дети старались получить их благословение, чтобы тем самым обеспечить себе дальнейшую благополучную жизнь. Особо опасной считалась в семье смерть хозяина (отца, свекра) или хозяйки (матери, свекрови) дома, которых в местной традиции именовали большая голова. В этом случае родные и близкие умершего особенно тщательно выполняли все обрядовые действия, чтобы обезопасить семью и хозяйство от дальнейших потерь.
В день смерти кого-либо из членов семьи на сýтний угол дома вывешивали полотенце, которое находилось там до сорокового дня. Согласно народным представлениям, душа умершего в течение сорока дней «ходит» домой, «умывается» и «утирается» этим полотенцем.
Все обрядовые действия с умершим (обмывание, обряжение, перекладывание в гроб, вынос из избы, опускание в могилу и т. п.) совершали посторонние люди, поскольку родственникам покойного в целях их оберега запрещалось близко с ним контактировать.
Мыли умершего не сразу, а спустя некоторое время (часа через два) после смерти. Как правило, обмывали приглашенные опытные пожилые женщины. За эту работу их одаривали, отдавая что-либо из одежды покойного (платок, платье и т. п.). Воду после омовения выливали особым образом («наóтмашь», «с размаху») в определенные места: под сутний угол дома, во дворе, на росстанях (перекрестках).
Мыло после обмывания покойного приобретает, по народным представлениям, лечебно-магические свойства, в связи с этим его хранили и использовали в дальнейшем при лечении болезней у людей и животных. Его применяли при заболевании рук — мыли руки с мылом, приговаривая: «Цёловек-от ушёу, дак у ёво нецёвó не болит и у меня нецёвó не заболит» (д. Вострое Нюксенского р-на). Успокаивающее действие на человека оказывало умывание с мылом, при котором произносили: «Он [покойник] спокойно там лежит, дак и у меня [бы] ничего не болело, я была [бы] спокойная» (с. Городищна Нюксенского р-на). Мыло использовали и в тех случаях, когда нужно было усмирить беспокойного члена семьи. Его нательное белье натирали таким мылом с приговором: «Как у етово покойника не подымаютце руценьки не на цевó, у Олександра бы, раба Божего, не подымались на меня белы руки нековда» (д. Околоток Нюксенского р-на). Мыло использовали и для лечения скота: беспокойной скотинке обмывали ноги водой с мылом, приговаривая: «Как покойник, он уж не тресётце, не пинаетце, не лягаетце, дак так бы эта скотина стояла — не пиналась, не лягалась, молоко отдавала» (д. Кокшенская Нюксенского р-на).
После омовения умершего обряжали в приготовленный заранее наряд. После обряжения покойного причитали «Тебя бело-то вымыли да красиво нарéдили». Одежду, в которой человек умер, сжигали или закапывали. Однако нижнюю нательную рубашку с покойного (испóдку женщины, нательное белье мужчины) хранили как оберег для дома. Его подтыкали под матицу, под перевод, под крышу дома с приговором: «Как Катерина лежит, не тресётце, так бы моя крыша лёжала, не тресласе. Век по вéки, дýха, аминь» (д. Ивановская Нюксенского р-на).
После обряжения покойному определяли его место в доме — место ладили: укладывали на боковую лавку, располагая умершего вдоль половиц головой в сутний угол, в более позднее время стали класть на стол. Лавку или стол устилали ватным одеялом или сеном, чтобы покойному «мягче» было лежать, сверху покрывали белой тканью (для этого полотно отрывали руками, а не разрезали), клали подушку. Покойного также накрывали белой тканью.
Для лучшей сохранности тела под стол или лавку ставили таз с холодной водой, в которой растворяли марганец, около ушей покойного помещали сырые яйца, которые впоследствии во время захоронения бросали в могильную яму.
После положения покойного на место в доме, его близкие родственницы начинали причитать. Одновременно могли плакать (при этом асинхронно) несколько человек, при этом «каждый причитал своё», выражал «свое горе». Народные исполнители отмечают улучшение состояния после «высказывания своего горя» в причитании, в чем выражается его психотерапевтическая функция.
Считалось, что причитать надо «умúючи», «складно», поэтому для столь ответственного дела могли специально приглашать опытных причитальщиц, пользовавшихся авторитетом у односельчан. Опытные причитальщицы старались так организовать причетное действо, чтобы в этом приняли участие родные: «Вот я бы не знала, дак ко мне бы пришла, дак она бы начала немножко-то так подпричитывать, а ты бы значит кончай» (д. Кокшенская Нюксенского района). Бытовали и категоричные мнения о том, что причитать должны только близкие родственники умершего, а не чужие, посторонние люди. Во время причитаний присаживались около покойного и склонялись к его изголовью. В причетах к умершему обращались сообразно степени родственных отношений: «родимой мой батюшко», «моя родимая мамушка», «моя милая лáдушка» (к мужу), «моё серьдéцьноё дитятко», «родимая ты моя сéстриця», «родимой мой брáтелко», «мой желáнной-от зéтюшко», «любимая хрéсниця», «любимая племéнниця». Причитая, могли обратиться к покойному по имени, например: «Посмотри-ко ты, Васенька».
Обращение к покойному, общение с ним и с окружающими его родственниками посредством причитаний говорит об их ведущей коммуникативной функции. Как отмечают местные причитальщицы, в плачах покойному высказывали всё, что считали необходимым сказать: «Вот я, например, сичас причитала о подружке, дак я у неё всё и спрашивала, да ёй и говорила. А если уж о другом о ком, вот о родственниках, дак уж тут совсем другие слова, мелодия-то та, а слова-то другии»(д. Нюксеница Нюксенского района).
Период пребывания умершего в доме, как правило, длился три дня. Однако, дожидаясь приезда родственников издалека, его могли продлить. В этот период дом умершего посещали представители семейно-родового коллектива и деревенской общины. Весь срок был насыщен звучанием причитаний его родных и близких. Приходящие родственники могли причитать не только в доме, но и на улице, приближаясь к входной двери. Знакомые и соседи, приходившие навестить умершего, также считали свои долгом попричитать, но должны были спрашивать разрешения у родственников. При этом к покойному обращались в соответствии с установившимися социальными отношениями: «ты любая подруженька», «блúжная моя сусéдушка» и др. Причитающие старались разжалобить — росклевúть — присутствующих, заставить их плакать по умершему, в чем выражается значимая социально-обрядовая функция причитаний. По народным представлениям, причитание вызывает особое единое обрядовое состояние у всех присутствующих, при котором «слёзы передаются» от одного человека к другому. Всеобщий коллективный плач на похоронах характеризуется в традиции как признак нормативного обрядового проведения.
Спустя некоторое время после смерти принимались за изготовление гроба (домовúща). Стружки, оставшиеся после его изготовления, сжигали, складывали на дно гроба или пускали по реке в берестяном бураке, в зимний период бурак со стружками могли оставлять на середине реки.
Внесение гроба в дом и укладывание в него покойного являлось значимым обрядовым моментом, открывавшим серию ритуальных действий похоронного дня. Данная ситуация сопровождалась причитаниями, в которых обращались к мастерам –«Столяры, вы, плотнички» и к умершему: «Тебе построен-то дóмичёк».
Покойного в гроб перекладывали вместе с постелью. О веровании в последующую загробную жизнь свидетельствует обычай класть в гроб вещи для умершего: белое белье для смены, платок (женщинам), носовой платок, расческу или гребенку, кудель, сигареты и спички (курящим). Охранительную функцию призваны были выполнять положенные в гроб овечья шерсть и кусочек хлеба с солью, который клали под правый локоть покойного, трижды приговаривая: «Вот тебе, Иван, мой хлеб-соль, а из моей семьи, из моёво хозяйства нековó не тронь» (д. Красавино Нюксенского р-на); «Хлеб-соль возьми с собой, у ворот не стой и хозяйства не беспокой» (с. Нюксеница Нюксенского р-на).
«В ноги» умершему помещали небольшой камешек, который изымали из гроба перед его выносом и с приговором оставляли в доме. В гроб клали иконку: мужчине — образ Николая-Чудотворца, женщине — образ Пресвятой Матери Богородицы, и вынимали ее на кладбище перед погребением умершего.
Рядом с гробом устанавливали тарелку с едой для покойного, куда клали хлеб, яйца, конфеты. Посетители также одаривали умершего — приносили хлеб, яйца и деньги. Однако, по воспоминаниям деревенских жителей, раньше деньги покойному не клали.
Всех приходящих в дом угощали: подавали им спиртное и выпечку (шаньги) для поминовения.
Ближе к обеду начинались приготовления к выносу умершего из дома и отправке в дорогу, что осуществлялось, как правило, в 14 часов.
В доме с покойным прощались, стараясь его не тревожить и не брать за руку, а то «уведет» с собой. Обычно его целовали в лоб или прикасались ко лбу рукой.
Перед выносом гроба совершали обряд окуривания (подкýривания), для чего приглашали знающих старушек. Они брали кринку (или горшочек), куда клали необходимые компоненты: угольки горячие, свечку церковную, сухой верес, ладан. В некоторых местах к этому добавляли сено, бересту или мох, в Дмитриевской и Уфтюгской местности упоминается об использовании при окуривании богорóдской травы. Во время окуривания покойного обходили три раза «кругом». Если же обойти было сложно, передавали по кругу кринку с содержимым. В Востровском поселении, как отмечают деревенские жители, гроб с телом умершего также обходили кругом, но при этом останавливались и передавали кринку человеку, стоящему на противоположной стороне, изображая тем самым «крест». При окуривании исполняли (пели или произносили) каноническую молитву «Святы Боже, Святы Крепки, Святы Бессмертны, помилуй нас!» Однако текст молитвы мог быть составной частью приговора, который в Востровском поселении имел следующее выражение: «Святы Боже, Святы Крепки, Святы Бессмертны, помилуй нас. Грóбноё рыданьё, вецьная память, вецьная, бесконе[цьная]. Земля тибе пухом. Пойди, душа, в рай, некому не мешай!» (д. Вострое Нюксенского р-на). По завершении окуривания кринку с содержимым разбивали, выбрасывали «на задвóрьё» или к дворовóму углу. Гроб с покойным могли также окроплять святой водой.
После обряда окуривания родные в доме начинали причитать.
Вынос гроба — один из кульминационных моментов похоронного обряда, завершающих период пребывания покойного в родном доме. Гроб выносили, как правило, через двери. Однако, согласно народным верованиям, запрещалось задевать гробом о дверные косяки, чтобы уберечь семью от дальнейших потерь. Поэтому, если дверной проем не позволял пройти свободно, гроб могли выносить через окно в доме, в коридоре или через повить — хозяйственное помещение. Вынос гроба из дома сопровождался причитаниями: «Пошла, покатиласе богодáная матушка из своёво да терема-теремоцика на святóё на бýёво».
При выносе гроба производили обрядовые действия, которые выполняли, по представлениям деревенских жителей, охранительные функции. На место, где лежал умерший (стол или лавку), садились, чтобы не бояться покойника; клали буханку хлеба, которую затем скармливали скотине, чтобы у скота не было «урóну»; клали изъятый из гроба камешек, который потом опускали в подполье, а позднее клали под закладное бревно или в сутний угол дома с приговором: «Как лёжит, этот, Усанья Михайловна — не тресётце… а как лёжит камешóцик — не тресётце, так бы мой домик не тряссе и из дому нецевó не тряслóсе» (д. Ивановская Нюксенского р-на). «Как камешок крепко лёжит, так штобы хозяйство не тряслосе, не тряхнулось» (с. Нюксеница Нюксенского р-на). Эти приговоры, как и сами действия с камешком, очевидно имеют обереговый характер.
В момент выноса гроба умершему под правый локоть клали кусок черного хлеба с солью, приговаривая три раза: «Вот тебе, Серёженька, хлеб-соль, а от меня нечевó не тронь! Штё с тобой, дак всё твоё, а штё осталось у меня, дак то моё!» (д. Пожарище, Нюксенского района); «Хлеб-соль возьми с собой, у ворот не стой и хозяйства не беспокой» (с. Нюксеница Нюксенского района). Приговор на хлеб с солью для покойного, так же как и само действие, по словам местных жителей, носили охранительный характер — это делали для того, чтобы не было дальнейших потерь в доме и в хозяйстве.
Во время выноса покойного из дома причитали особенно эмоционально, иногда одновременно несколько женщин. Тексты похоронных причитаний на вынос гроба содержали образ «нелюбой, немилой пути-дороженьки», раскрывали тему расставания покойного со своим «теремом-теремочиком», его перехода «на святоё буёво».
Все причитания в кульминационные моменты обряда сопровождались ритуальной формой поведения, представляющей разновидность земных поклонов, — падением навзничь «в ростяжку» вдоль половиц, которая в традиции Средней Сухоны именовалась хлóпаньем или хлестáнием. Во время выноса гроба «хлопались» о лавку или стол, где стоял гроб с покойным, а затем — о пол и о порог. О стол, где стоял гроб, «хлестались» не только причитающие, но и все близкие родственники. По словам деревенских жителей, это делали для того, чтобы не бояться покойного. Затем стол «с грохотом» опрокидывали «ногам квéрьху» и обливали водой. После выноса покойного из дома плотно закрывали дверь, и оставшаяся в доме женщина еще раз «хлопалась» на пол с причетом, затем чертила на полу «кружок» и крест, чтобы уберечь живущих здесь от дальнейших потерь. Когда похоронная процессия удалялась, стол поднимали и ставили на место те, кто оставался убираться в доме.
Для отправки на кладбище гроб укладывали на телегу (или на машину). Во время установки гроба с покойником также «хлопались», разбивали посуду (тарелку).
Сохранился обычай засевать дорогу при выносе гроба из избы и по пути на кладбище. Для этого брали чашу (блюдо) с «всхожей» (проросшей) пшеницей, которую разбрасывали во время шествия с гробом по дороге на покойного и на людей. Это делали для того, чтобы уберечь живых от негативных воздействий или, согласно другому объяснению, чтобы покойник не вернулся назад (ему закидывали дорогу). Вероятно, обычай имел аграрную направленность, о чем свидетельствуют единичные комментарии из д. Озерки Дмитриевского сельсовета.
В Востровском поселении при «засевании» зерном во время похорон произносили приговор, который, по мнению деревенских жителей, оберегал живущих от убытка в доме и в хозяйстве: «Не с ýбылью, а с прúбылью! Не с ýбылью, а с прúбылью! (крешшý) Не с ýбылью, а с прúбылью! Пойди, душа, в рай, никому не мешай!» (д. Вострое Нюксенского района).
В деревнях Нюксенского и Городищенского сельсоветов, следуя за покойным от дома на кладбище, на дорогу бросали приготовленные заранее лапки елки или пихты, «загораживая» тем самым дорогу покойному обратно. Путь на кладбище пролегал через деревню, встречные при виде похоронной процессии уступали дорогу. Возвращаясь с кладбища в деревню, родственники старались ехать другой дорогой, чтобы покойник не нашел пути назад.
Родные выполняли все высказанные перед смертью наказы умершего, которые большей частью касались именно момента проводов. По желанию покойного родственники могли нести гроб до росстаней на руках. Просьбы проводить в последний путь с гармошкой неукоснительно выполнялись: на гармони играли во время выноса гроба из дома, во время шествия с гробом от дома до кладбища. Подобные сведения зафиксированы в городищенской, брусенской, уфтюгской местностях. Умирающие иногда просили не только поиграть на гармони, но и исполнить пúсьню во время похорон, поэтому при выносе гроба из дома и по дороге на кладбище нередко звучали частушки под гармонь.
Провожая в последний путь покойного, близкие родственники находились рядом с ним: у гроба, если везли на машине, или на крышке гроба — при отправке на лошадях. При этом всю дорогу причитали, высказывая каждый «свое горе». В поэтических текстах похоронных причитаний находит отражение ситуация расставания и прощания умершего с родным домом: «Тебя везут-то последний-от разицёк по дороженьке гладенькой». Доминирующий образ «пути-дороженьки» наделялся в причитаниях следующими характеристиками: «последняя», «дальняя», «крутая», «неторнáя, не протоптана», «взадь неворотимая», «невозвратная», «нелюбая», «немилая», «несчастливая», «слезливая», «тоскливая». По дороге на кладбище покойный, согласно текстам причитаний, «прощался» со всем, что его окружало при жизни.
Кладбище — буéво, святое буёво, ширóкоё буёво — являлось, по народным представлениям, местом пребывания умерших. Тех, кто покончил жизнь самоубийством, рядом с остальными не хоронили, определяя их «к ограде» («в край», «в уголок») кладбища. Приближение похоронной процессии к кладбищу находило отражение в поэтических текстах причитаний: «Приехау ты, лáдушка, на святóё на бýёво».
На кладбище с умершим прощались, а близкие родственники причитали.
Гроб с покойным еще раз окропляли святой водой, остатки которой в баночке опускали в могилу при погребении. Перед захоронением близкие родственники изымали вложенную ранее в гроб икону и забирали ее себе, поскольку «Бога хоронить» было не положено.
Гроб с покойным опускали в могилу на веревках, ранее для этих целей использовали полотно. Опускание гроба в могилу — еще один кульминационный момент похоронной обрядности, во время которого родственники причитали особенно эмоционально: «Вырыли тебе, мамушка, да тебе могилу-ту глубокую», «Ой, да не опускай-кё ты, зятенько, да ты в сырую земелюшку» и т. п. При захоронении в причитания включались просьбы передать «целобитьё великоё» умершим родителям — «цесным родителям».
При захоронении в могилу кидали деньги — место выкупали покойному. Опускали в могилу и все то, что соприкасалось с ним: два яйца, которые клали у изголовья умершего в доме, завязки, которыми связывали руки и ноги, и т. п. Родственники бросали в могилу носовые платки, которыми утирали слезы на похоронах. В востровской местности при кидании носового платка приговаривали: «Не платок бросаю, а слёзы. Не платок бросаю, а слёзы бросаю!» (д. Вострое Нюксенского района); «Ты ушёл, и слёзы подúтё!» (там же). Каждый присутствующий должен был бросить в могилу горсть земли (песка), приговаривая: «Мы к тебе — всегда, а ты к нам — некоудá!» (д. Вострое Нюксенского района). Землю с могилы сыпали родственникам покойного за ворот одежды, чтобы успокоить их и избавить от тоски.
После погребения на могиле расстилали скатерку, раскладывали еду и поминали умершего, угощая все присутствующих.
По рассказам жителей уфтюгских деревень, перед уходом с кладбища близкие родственники обходили могилу умершего вокруг, «топтали» землю и трижды приговаривали: «Сáно, ты ко мне не ходи, а я к тибе буду ходить!» (д. Городищна Нюксенского района).
Тем временем в доме, после того, как похоронная процессия удалялась на кладбище, оставшиеся женщины собирали столы для поминальной трапезы. Готовили кашу, суп, другие кушанья. Обязательным поминальным блюдом была пшеничная кутья.
В доме мыли полы, делая это особым образом — от дверей к сутнему углу, чтобы в доме больше не было покойников. При этом воду не меняли, а по окончании мытья выливали на улице «наотмашь».
По возвращении с кладбища все участники похорон обязательно умывались. В это время хозяйка (или хозяин) обходила все свое хозяйство — дом и все постройки, — обстукивая их поленом, которое подкладывали под гроб при нахождении умершего дома, а также по пути на кладбище. Поленом стучали по всем углам дома, приговаривая: «Я — хозяин (хозяйка) в доме!» или «Я — хозяйка дома теперь, а не ты» (брусноволовская, нюксенская, городищенская местности). Этот приговор выполнял функцию утверждения нового статуса членов семьи после смерти родственника.
В востровской местности хозяйка (или хозяин) обходила все дворовые постройки — двор, баню, хлев, — обстукивая их с приговором: «Нет и не бýдёт некоудá!» В космаревских деревнях при этом говорили: «Стрась моя, не боюсь я тебя, а ты бойсе меня!» (д. Шульгино Нюксенского района). Этот ритуал выполнял функцию оберега семьи и хозяйства от покойного.
После обхода дома и хозяйства хозяин (или хозяйка) заходил в избу и бросал полено у печи, приговаривая: «Не дрова бросаю — страсть убиваю!» (д. Вострое Нюксенского района). Все остальные, по сведениям из городищенского поселения, также заходили в избу не с пустыми руками, а приносили каждый по полену дров и складывали к печи. Новоявленный хозяин (или хозяйка) дома топил печь с приговором. Если умирала свекровь, то молодица, став хозяйкой и топя печь, приговаривала: «Не будь ты надо мной сечáс большáя, я буду над тобой» (д. Лопатино Нюксенского района).
Согласно рассказу уроженки брусенской местности, хозяйка сама приносила в дом охапку дров и кидала ее к печи с приговором: «Я — в доме хозяйка!» (с. Нюксеница Нюксенского района).
Громкие звуки в доме играли охранительную роль, поэтому после похорон дрова у печи бросали с особым грохотом. По воспоминаниям деревенских жителей, в избе даже стреляли, чтобы в доме «ребята жили» (д. Околоток Нюксенского района).
Похоронный день заканчивался поминовением умершего в доме, где утвердился новый хозяин или хозяйка. Все участники похорон усаживались за поминальные столы. Для покойного на божницу ставили еду и стопку пива или вина — всё это стояло до сорокового дня. На сороковой день после проводов покойного из дома вино и еду убирали. В деревне Кокшенской зафиксированы единичные сведения о том, что после похорон в доме устанавливали соломенное чучело в одежде покойного, которое стояло в сутнем углу до сорокового дня.
Обряды поминовения умершего в традиции Средней Сухоны совершаются на второй/третий, девятый, сороковой дни, в день годовщины смерти, а также в установленные церковью календарные даты. К ним относятся родительские субботы (Покровская, Дмитриевская, Троицкая), Радуница, престольные праздники.
Доминирующим жанром похоронной обрядности в традиции среднего течения реки Сухоны выступали причитания. Они сопровождали все значимые моменты обряда, выполняя ритуально-магические, коммуникативные, апотропеические, психотерапевтические и иные функции.
Звучание причитаний впохоронной обрядности не было строго регламентировано по времени, их длительность определялась потребностью причитальщицы выразить свои чувства в завершенном художественном высказывании, что нередко сопровождалось хлóпаньем, хлестáнием. Акционально-изобразительный ряд причитаний выполнял не только значимые ритуально-магические, но и апотропеические функции. Хлопанье в среднесухонской традиции является типовой формой ритуального поведения во всех обрядах семейно-бытового цикла, связанных со сменой статуса, которая утверждала нормы родовых отношений, необходимые для обеспечения последующего жизненного благополучия.
На похоронах звучание причитаний охватывает всё культурное пространство, связанное с умершим: они исполняются в избе в период пребывания покойного в доме, на улице, по дороге на кладбище и непосредственно у могилы.
Важной представляется обрядово-регулятивная функция причитаний, маркирующих все значимые обрядовые моменты, которые описываются в поэтических текстах.
Обрядовые формы плача в народной терминологии Средней Сухоны определяются как причитание и рёв, встречаются номинации выть и муря`вкать. Напев похоронно-поминальных причитаний местные жители именуют мотивом или голосом, характеризуя его как покóйничный голос, голос слезливой, жалóбный, небаскóй голос.
Особо местными жителями описывается причитание двух и более исполнительниц во время кульминационных моментов похоронной обрядности: «Причитают, как волки ревят, кто как сумиёт», «Тут как волки ревят да собаки лают!» (д. Брусенец Нюксенского р-на). Согласно высказываниям, у слушателей при этом возникают особые ощущения: «Онé на машине, скáжём, едут, дак около ёвó так, в обшэм, наклóнятце, да и тут попеременку — дак ведь как волки тут! Да, гул. То, другоё, так как-то, знаёшь, даже смотреть это со стороны, дак даже кожу обдираэт, неудобно» (д. Пустыня Нюксенского р-на).
Эмоциональное состояние исполнителей сольных причитаний находит особое выражение в структурных элементах причетных форм: специфике начального возгласа, цезурах, словообрывах, протяженности разделов, обусловленной физиологическими особенностями дыхания.
Значимым структурно-семантическим элементом причетных форм является возглас. В среднесухонской традиции он имеет стабильное начальное месторасположение в мелостроке похоронно-поминальных причитаний и представлен следующими разновидностями: однослоговой («Ой!»), двуслоговой («Ой, да!» или «Да ой!»), пятислоговой («Охти, мнéценьки!», «Ой, тошнёшенько»). Семантическое значение пятисложного возгласа «Ой, тошнёшенько» раскрывается исполнителями следующим образом: «Вот это такие прицёты таким мотивом, а всё приговаривают «тошнёшенько». Это тошнёшенько — тоска. Тоска. Сына похоронит, дак ведь матери не весельё, а тоска, дак «тошнёшенько» прицитают» (с. Нюксеница Нюксенского р-на).
Динамические и темброво-тесситурные особенности исполнения плачей в местной традиции определяются на основе следующих высказываний жителей деревень о том, как следует причитать: «пылко», «громко, громко, громко», «во всю голову», «ско[ль]ко у тебя мóци ес[т]ь», «шибко как протяжно», «жалобно». Подобное исполнение обрядовым тембром в высокой тесситуре, вызывавшее обертоновые призвуки, было направлено на обрядовую коммуникацию живых с миром умерших родителей для обеспечения последующего жизненного благополучия.
В похоронный комплекс помимо причитаний включены и иные жанры фольклора. Исполнение частушек в ситуации проводов покойного обусловлено народными представлениями о необходимости выполнить его последнюю волю, наказы и пожелания, высказанные в предсмертный период. В традиции Средней Сухоны бытовали наказы проводить в последний путь с гармошкой и исполнить при этом пúсенку (частушку). Подобные наказы зафиксированы в уфтюгской и брусенской местности: «Я умру, дак ты тоже вели Валентину поиграть. <…> Я вот тоже, видишь, вот умру, дак тоже говорю, што обо мне штё ревúть — умру дак. Надо пúсьни пить да в гармонью играть. Мама тоже это наказывала, тоже любила гармонь» (д. Кокшенская Нюксенского р-на). «В Большие Горки у меня там сват, дак я говорю: «Ты, сват, умрёшь, дак я и попричитаю тебе». Он говорит: «Нет, не причитай, а хоть пúсенку спой»»(д. Брусенец Нюксенского р-на).
Пели песни (частушки) под гармонь как во время выноса гроба из дома, так и по дороге на кладбище. Гармониста при этом усаживали около гроба с умершим: «Дак он и говорил, гыт: «Я стану, — гыт, — как умру, да понесут, дак вы, — говорит, — это, спойте письню». Дак Микола-то ведь ваш, Крысанов-от, говорил-от письню, выносили-то Егорка-то, дак он и спел письню. Я не знаю, тожо, наверно, эту пел. А я вот тожо всё говорю, говорю вот: «Я умру, дак обо мне нехто не запричитаэт, нехто. А, — говорю, — гармониста посадите к голове дак…» Я Кольке всё наказывала: «Коля, — говорю, — как я умру, дак ты заиграй в гармонь-ту»»; «Он говорит: «Умру, дак вы, — говорит, — некто, девки, обо мне не плачьте. А, — говорит, — посадитё на гроб прямо гармониста, да пойте все письни да и всё»» (д. Брусенец Нюксенского р-на).
В д. Кокшенской Уфтюгского поселения зафиксированы следующие фрагменты текстов частушек: «Задушевныё товарочки не стало у меня…», «По середнему посаду понесли сосновой гроб…» (д. Кокшенская Нюксенского р-на).
Исполнение гармонного наигрыша в ситуации проводов покойного обусловлено обязательностью выполнения его просьбы проводить в последний путь «с гармошкой». Подобные сведения зафиксированы в городищенской, брусенской, бобровской, уфтюгской местностях. Подобные наказы высказывали следующим образом: «Я, — гыт, — умру, меня провожайте с гармонью» (д. Околоток Нюксенского р-на); «Юра, — я говорю, — умру, дак ты возьми этот баян да сядь у меня и спой песню» (п. Матвеево Нюксенского р-на). «Он когда был уже в последних, этих, вóбшем, в последних днях, он и сказал, што: «Валя (доць-та, эво, Денисóвская), — говорит, — седь на гроб и играй в гармошку»» (п. Матвеево Нюксенского р-на). «А Суровцёва-то Анна, Витали-то Суровцёва мать-то, тожо велела: «Виталя, — говорит, — хоть и горько будет, да уж когда, — говорит, — подú, это, умру, — говорит, — ты, — говорит, — поиграй». Дак Виталя играэт и слёзы текут, и ревúт тут. А всё ровно поиграл — мать велела дак» (д. Брусенец Нюксенского р-на).
Обязательно играли на инструменте во время похорон гармониста: «Отца проводил сын с гармошкой: стал выносить из дому и в гармошку заиграл. И этово жо самово сына тожо с гармошкой проводили» (д. Монастыриха Нюксенского р-на).
Гармонный наигрыш исполняли во время выноса покойного из дома, во время шествия с гробом по дороге и на самом кладбище: «Ево сын, значит, забирает гармошку, вот когда все поды[мать] стали, забирать с этово со стола [гроб], дак он уже берёт [гармошку]. <…> Пока выносят, а потом там ишшэ на кладбишше поиграэт и всё. Пока деревней, деревней там пронесут ево. Раз уж он велел с гармонью проводить, дак так-то это не провожали. А сын вот помёр, которой послéднёй, которой играл раньше отцу, дак тово до кладбишша с гармоньёй провожали, до самово кладбишша» (д. Монастыриха Нюксенского р-на).
Звучание инструмента сопровождалось причитаниями родных и близких покойного: «В гармонью играют, а хто причитает, хто ревит, хто так, так вот. <…> Оне не могут сдержатьце уже, што можно бы не причитать, скажём, раз с гармошкам провожали, это проводы, а уж оне не можут тожо сдерживатьце, вот оне запричитают, а гармонь, музыка-то всё равно играет» (д. Монастыриха Нюксенского р-на).
Благодаря устойчивости представлений о нормах и правилах взаимоотношений мира живых с миром мертвых похоронный комплекс обрядов в традиции Средней Сухоны сохраняется в живом бытовании. Фольклорные жанры (причитания, приговоры, молитвы), задействованные в похоронной обрядности, в силу их функциональной значимости еще можно зафиксировать в локальных традициях среднего течения реки Сухоны.
