Зиновий Гердт: «Я нашалю!»

— Я слишком рано понял, что такое настоящие стихи, и это на всю жизнь отвадило меня от привычки излагать свои суждения в стихотворной форме. Это невозможно для меня.

— Видите ли, это поделки. То есть то, что может сделать любой более-менее грамотный человек. Конечно, есть и неграмотные, которые пишут стихи, — это уж совсем катастрофа. А есть люди, грамотно слагающие строчки. Они знают, что такое рифма, знают, что такое ритм и размер, и на основании этого думают, что пишут стихи. Вот в чем трагедия. И для человека, занимающегося этим, потому что он не понимает, что он не поэт. И для семьи, которую он терроризирует своей «гениальностью».

— Я очень сложно отношусь к актерскому чтению стихов и не считаю это профессией, честно сказать. Хотя никого из тех, кто сделал это делом своей жизни, обидеть не хочу. Но у меня есть чувство, что стихи вслух можно читать только в том случае, когда ты сам перевосхищен автором и не можешь удержать это в себе: ты должен кому-то еще сообщить свое перевосхищение, чтобы освободиться от удушья прекрасного. Я стихи чаще всего читаю в автомобиле. У меня в салоне нет ни радио, ни магнитофона — это совершенно невозможный для меня вариант. Я читаю стихи.

— Да, конечно, я очень люблю музыку. В равной степени симфоническую и джаз. В равной! Есть джазовые вещи, которые для меня являются высококлассическими и совершенно меня умиляют. То есть делают меня милее, добрее, податливее. Вот так.

— Что такое обаяние? Мне кажется, я примерно знаю. Возможно, это естественность и простота поведения, когда человек не готовит «лицо» к общению, а ведет себя естественно. Непреднамеренность, непродуманность эмоциональных реакций, понимаете? Есть люди (самый излюбленный мною тип), что называется, бесхитростные, чуть-чуть не от мира сего, непосредственные и прямодушные. Хитрых людей я не люблю. Не люблю кокетов. Кокетки, бог с ними, они женщины, а вот мужчины-кокеты — это что-то граничащее с омерзительным, стыдным. Они все время видят себя со стороны, в каждый момент. Оценивают свое, так сказать, могущество. Пушкин за целую жизнь лишь однажды сказал: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!».

— Доброта — чувство воспитуемое. Да, да! Помимо того, что она идет на уровне наследственности, генетически, доброту, бесспорно, можно и нужно воспитать. Просто надо научить маленьких расставаться с любимыми вещами. Вы знаете, это очень интересное занятие: натаскивать малыша — ну, как щенка натаскивают! — на то, чтобы он расстался с игрушкой, которую ему хочется иметь самому. Натаскивать до тех пор, пока, наконец, в один прекрасный день на его лице не появится удовлетворение, когда он что-то отдаст. Он удовлетворен собою, ему хорошо от того, что кому-то из-за него хорошо!..

— Юлик Ким как-то замечательно написал: «Я тот восторженный зритель, который хочет, чтобы его обманывали. И я хочу, чтобы добро побеждало зло прямо на моих глазах». Подобное желание живет в любом человеке. Только кто-то стесняется его, а кто-то нет. Для меня, если я на спектакле не хохотал до слез или не заплакал от жалости, спектакля не было. Лучше бы я остался в этот вечер дома и выпил двести граммов водки.

— Почему? Я, знаете ли, раздражителен, и со мной несладко жить.

— Я, конечно, не помню своего возраста и, как говорил Маяковский, «надеюсь, верую: вовеки не придет ко мне позорное благоразумие». Я никогда не буду благоразумен. Я буду, что называется, проказлив и непочтителен с дамами. Да от меня и не ждут солидного поведения, хотя, наверное, пора уже… угомониться. Но меня нельзя пускать в серьезное, чопорное общество, нет. Я испорчу всю рахулу (смеется). Я нашалю!

— Есть великий пример с сороконожкой. Ее спросили, в каком положении находится ее семнадцатая нога, когда двадцать пятая опирается на землю. Она задумалась и перестала ходить. На всю жизнь.

Доброта или есть, или ее нет. Быть недобрым доброму человеку очень сложно — вот это я знаю. Сотворенное недобро доставляет ему мучение, не проходящее ни днем, ни ночью. Точнее ответить не могу.

— Нет. Если бы зло наказывалось, человечество привыкло бы бояться наказания. А так как есть огромный шанс проскочить, все зло мира опирается именно на этот шанс: не быть пойманным, разоблаченным, униженным перед обществом.

Я не знаю иудаизма, но православная вера мне очень близка. Если бы только человечество помнило Библию и следовало десяти заповедям: не убей, не укради, не возжелай жены ближнего своего… Но, оказывается, не украсть очень нелегко.

Знаете, в молодости я снимал комнату в коммуналке. В Столешниковом переулке, где жили московские интеллигенты. Пять комнат — пять жильцов, и, уходя на работу, никто не запирал своих апартаментов. Приходили — запирались: мало ли чем они там занимаются. Но снаружи двери не запирались никогда. И, конечно, все любили друг друга, об этом уж и речи нет. Вот ведь в чем прелесть существования людского…

— Вчера я смотрел «Свадьбу» Антона Чехова в Театральном центре имени Марии Ермоловой. Очень милая постановка, а я думал: «Боже мой, каким же пристрастным надо быть! Это ведь какой-то алкоголизм — репетировать три месяца, чтобы потом чувствовать себя счастливым, выходя на маленький зальчик в пятьдесят человек!..». Во мне этой страсти уже нет, она гаснет. Видимо, я все-таки случайно попавший в актерскую профессию человек.

— Не все беспросветно в том, что я делал. Да, были промахи, но были и шажки к художественному, приближения к нему. Хотя сравнения с другими, которые занимаются тем же, почти все не в мою пользу. Но есть сравнения и в мою пользу. Останется ли что-то из записанного на пленку — аудио и видео — в душах публики? Бесспорно, останется. Что уже неплохо.