«Неужели он гулял со мной?»

Илья Ильф приехал в Москву в первых числах января 1923 года. После темной, холодной, голодной Одессы столица привела провинциала в полный восторг. Один из ранних его рассказов, опубликованных в 1924 году в журнале «Заноза», начинался восклицанием: «Здравствуй, милый, хороший город Москва!» Столицу он считал «изумительной», называл ее «местом, где на двух берегах реки стоят тысяча башен и сто тысяч домов». В своих письмах Илья Ильф писал: «…даешь Москву. Три дня я рыскал по Москве вроде очумелой и потерянной колесницы. Этот феерический город гудит и бушует. Всё здесь преувеличено — слишком много всего. Но Кремль я поставлю вровень с катком для конькобежцев на Патриарших прудах, и трамвай, что сыплет с проводов зеленый свет, делает лучше Китайскую стену. Людские толпы и Кремль, дымящий утром изо всех труб и похожий на гигантский завод, — вот Москва».

Через пару месяцев он шутливо убеждал одесскую приятельницу переехать в столицу: «…кидайте Коблевскую улицу, на которой Вы живете, ибо нет смысла на ней жить, если есть Чистые пруды. Нет расчету жить на юге, если Москва расположена в центральной полосе России». И вот резюме ильфовского отношения к городу, который стал его второй родиной: «В Москве легко смеяться и легко волноваться. Я уже год здесь. Я уже больше не ошеломленный провинциал. И все-таки у меня к Москве тесная и теплая любовь».

В Москве — «угар нэпа», а приезжим одесситам жить было негде: жилищный кризис. «По приезде в пышную столицу опочил я на полу у приятеля-благодетеля», — писал Ильф, обретший приют у Валентина Катаева, с которым был дружен еще в Одессе. Катаев жил в Мыльниковом переулке, на Чистых прудах. Естественно, все переулки вокруг были исхожены Ильфом. Не только ради удовольствия, но, возможно, ради экономии. Денег было совсем мало, иногда приходилось идти через весь город пешком.

Ильф был влюблен, но любимая девушка — моя мама Маруся Тарасенко — осталась в Одессе. Ильф ежедневно писал ей, и в его лирические послания невольно проникала московская топонимика (фрагменты из писем Ильфа Александра Ильинична собрала в книгу, которую издала под названием «Илья Ильф, или Письма о любви». — Прим. «Культура РФ»)

● В темноте я шел сначала по Архангельскому, потом по Кривоколенному, я кружился по этим переулкам, шел и поворачивал.
30 апреля 1923 года

● Почему я так мало сплю? Почему я ночью брожу по Москве, прохожу бульвар, где пруд, выхожу к почтамту, который уже вошел в мою жизнь навсегда и навечно? О Вас удобней думать на ходу, ночью, тихо и светло, Театральная площадь пылает огромными фонарями…
В переулках темно, площади в пожарах, к Кремлю не стоит идти, там ветер, я иду обратно, опять к бульварам через Кривоколенный, в котором лучше всего думать о Вас.
2 мая 1923 года

● Только что я был на почтамте. Письмо к тебе полетело в большой чугунный ящик у входа. Но мне пришлось идти мимо стальной типографии на том конце Мыльникова, который выходит на Лобковский. Как всегда, как зимой, здание гудело, как аэроплан. Сколько раз через московский падающий картофельный снег я шел мимо гудения, мимо звона аэроплана и думал о тебе.
30 мая 1923 года

● Сколько раз ночью я шел под высоко подвязанными фонарями, переходил каток и выходил в Архангельский переулок. На виду золотой завитушки масонской церкви и желтых граненых фонарей было лучше всего вспоминать о тебе.
«Повелитель евреев». Начало июня 1923 года

● Пойти разве на Чистые пруды. Нет, не стоит. Там летает белый пух, оборванный ветром с тополей. Это напоминает зиму. Ночь и пожар в вагоне. И леса, кварталами сдающиеся в плен… Сколько у меня связано и крепко связано, навсегда, с почтамтом, с американской телеграфной комнатой, с электрическим треском большого зала.
18 июня 1923 года

● Мне надо было попасть очень далеко, и извозчик повез меня страшной и очаровательной дорогой переулков, ветреных, темных, благословенных семейным уютом и пузатыми желтыми самоварами. Это совершенно особенное, колеблющееся чувство, у меня было чувство доброго хозяина хороших вещей.
5 ноября 1923 года

Здание, где помещалась редакция газеты «Гудок» (там служили Ильф и его друзья-одесситы. — Прим. «Культура РФ»), находилось на улице Станкевича (сегодня — Вознесенский переулок. — Прим. «Культура РФ»). Стало быть, Никитская улица, Никитский бульвар и все окрестности оказались в их распоряжении. Летом 1923 года редакция переехала в колоссальное здание ВЦСПС (бывш. Воспитательный дом. — Прим. «Культура РФ») на Москворецкой набережной, около Устьинского моста, — во Дворец труда, описанный в романе «Двенадцать стульев» как Дом народов. В 1924 году из гудковского «Общежития имени монаха Бертольда Шварца» Ильф получил комнатку в Сретенском переулке, в большой коммунальной квартире с коридорной системой. Стало быть, и Сретенка, и Большая Лубянка, и Сухаревская площадь.

Они бродили по Москве. В 1923 году зрелищ было немало. К лету главным из них сделалась первая советская сельскохозяйственная выставка, открытая на Крымском Валу, на пустыре, где сейчас Парк культуры имени Горького. Забрели один раз на кинофабрику: в павильоне на Житной Александр Ромм снимал фильм «Бухта смерти». И Ильф, и Гехт написали очерки о киносъемке. Они заходили на выставки молодых художников и в музеи, например в Музей стекла и фарфора в Подсосенском переулке. Конечно, бывали и в Третьяковской галерее, и в Щукинском музее. Как-то раз были в Кремле. Исколесили все переулки Замоскворечья, эти Старомонетные, Спасоболвановские. Ходили в зоопарк, в кино «Уран» на Сретенке.

Любили гулять на Гоголевском бульваре. Сиживали и на Тверском, где играл духовой оркестр, а в маленький телескоп можно было посмотреть на луну. Отдыхали и спорили в сквере храма Христа Спасителя, в Александровском саду. На Никитском бульваре их окружали няньки и молодые мамы с детьми.

Один из гудковцев вспоминал, как они с Ильфом возвращались из редакции домой и, немножко запыхавшись на крутом подъеме от Солянки к Маросейке, медленно шли по Армянскому переулку. Здесь стоял двухэтажный особняк, бывшая богадельня. Потом гудковец узнал его в «Двенадцати стульях» как «2-й дом Старсобеса», со старухами в туальденоровой униформе и стреляющими дверями.

Самое главное «гулянье» началось ближе к зиме 1929 года, когда Ильф получил комнату в доме, построенном железнодорожным ведомством для своих сотрудников («Гудок» был печатным органом профсоюза железнодорожников. — Прим. «Культура РФ»). К этому времени у писателя появился фотоаппарат, с которым он не расставался. Друзья-фотожурналисты обучали его искусству фотографии. Что же по этому поводу говорил его соавтор? Оказывается, Евгений Петров комически жаловался друзьям: «У меня было на сберкнижке восемьсот рублей и был чудный соавтор. А теперь Илья увлекся фотографией. Я одолжил ему мои восемьсот рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора… Мой бывший соавтор только снимает, проявляет и печатает. Печатает, проявляет и снимает…» Так оно и было!

Окна комнаты Ильфа в Соймоновском проезде смотрели в упор на одну из исторических достопримечательностей столицы — храм Христа Спасителя у ворот, с его огромным, отовсюду видным куполом. Тут уж Ильфа было не остановить: он фотографировал грандиозное строение со всех сторон, и в профиль, и анфас, и снизу, и с балкона, и зимой, и летом. Благодаря этим съемкам мы видим и скульптурное оформление ансамбля, и широкую лестницу, ведущую к храму, и небольшой сквер со скамейками, где любили сидеть влюбленные парочки, и можем представить, как выглядела конная милиция тех лет. Друзья часто фотографировались у так называемой «купели» храма или на его ступенях.

Ильф с удовольствием ходил по зимней Москве. Городские виды на его снимках спокойны, малолюдны, даже пустынны. Ильф был фотографом «настроения».

Порой ильфовские фотографии показывают места, которые могут распознать только опытные московские краеведы. Вот, к примеру, несколько видов Замоскворечья. Теперь можно не называть их «безымянными уголками старой Москвы»: мы знаем, что Ильф часто добирался до Швивой горки (Котельники), откуда открывалась широкая московская панорама. В 1933 году была снесена церковь Сошествия Святого Духа у храма Христа Спасителя, сфотографированная Ильфом с Гоголевского бульвара. Есть снимки, сделанные на территории Страстного монастыря, уничтоженного в 1937-м.

Ильф с друзьями часто бывали в Парке культуры и отдыха, в Нескучном саду. Свидетельством этому — фотографии с парашютной вышкой, лодками, цирком-шапито со слоненком на арене. О последнем сюжете рассказал друг Ильфа: «Поблизости в Парке культуры и отдыха была разбита огромная палатка цирка-шапито. Мы с Ильфом часто ходили туда днем и смотрели на цирковой арене репетицию людей и животных. У меня сохранился снимок, сделанный Ильфом. Ильф подошел к дрессированному слоненку, тот вдруг встал на задние ноги. Ильф опешил, но, овладев собою, вскинул «лейку» и щелкнул — раз, другой. Теперь опешил слоненок. Ильф с облегчением сказал: «Садитесь!»

Много снимков Соймоновского проезда. Ильф делал съемки со своего балкона в доме № 5. В поле его зрения попадали и друзья, и соседи, и улица с грузовиком, и трамваи, и люди, идущие под балконами, и даже Маяковский на балконе журналиста Александра Козачинского. Еще в 1980-е годы дом оставался прежним, но теперь он перестроен, изуродован и практически неузнаваем.

Ильф оставил фотографии храма Христа Спасителя во всей его славе. Он запечатлел и разрушение храма. Это душераздирающие кадры: на наших глазах великолепное строение превращается в скорбные руины. Несколько снимков показывали этапы расчистки территории. Наконец становилось пусто и чисто. Исторический памятник был начисто сметен с лица земли.

Петров вспоминал, как Ильф жаловался Катаеву, когда ему не хотелось «предаваться творчеству»: «Валюн! Ваш брат меня мучит. Он требует, чтобы я работал. А я не хочу работать. Понимаете? Я не хочу работать. Я хочу гулять, а не работать».

Рассказывал Виктор Ардов: «Очень часто Ильф с Петровым ходили гулять, чтобы думать и разговаривать, медленно отмеривая шаги. Сперва любителем таких прогулок был только Ильф, но потом он приучил к этому «творческому моциону» и своего друга. Много раз я видел их идущими по Гоголевскому бульвару, будто бездельничающими, а на деле — занятыми самой серьезной работой».

В последние месяцы жизни — отец скончался в апреле 1937 года — после переезда в Лаврушинский переулок, он часто гулял по улочкам Замоскворечья. Иногда ему доверяли меня, но далеко уйти мы не могли — мне было всего два года. Я с нежностью читаю в его «Записных книжках»: «Прогулка с Сашей в холодный и светлый весенний день. Опрокинутые урны, старые пальто, в тени замерзшие плевки, сыреющая штукатурка на домах. Я всегда любил ледяную красноносую весну».

Неужели он гулял со мной? Неужели держал меня за ручку?

Как давно это было.