Театр — лучшая игра

Я знаю с детства, что лучший способ применения своих сил — это всяческие игры. А наилучшая из всех игр на свете — это театр. Когда родителей не было дома или мама возилась на общей кухне, я устраивал в нашей комнате целые спектакли про жизнь. Перевернутые стулья — это автомобили, книжные шкафы — это окна домов. Но самое главное: в комнате я был не один, как могло показаться вошедшей маме. В комнату набивалось много людей. Например, перехожу я как-то линию фронта, на оккупированной территории с риском для жизни подкрадываюсь к тюрьме, убиваю часового (то есть себя), освобождаю большевиков. Мы прячемся в лесу. Я держу речь. Вообще о делах и планах по разгрому врага. Я с помощником (то есть с собой самим) останавливаю «эмку» (переворачиваю стул), убиваю шофера (то есть меня) и генерала (тоже я). Не буду дальше пересказывать, хотя это гораздо интереснее, чем все на свете. Это была моя самостоятельная игра, глубокая по содержанию и яркая по форме. И абсолютно достоверные обстоятельства, реальные чувства, речь и — миллионы людей (каждый из которых — я).

Я считаю, что мне дважды всерьез повезло в моей актерской жизни. Впервые, когда я приехал в Куйбышев в Театр им. Горького. В течение целого сезона я был свидетелем расцвета театрального коллектива. «Дело Артамоновых», «Ричард III» — спектакли подлинного успеха режиссера и актеров. Теперь Театр на Таганке. Он родился в 1964 году. Театр этот появился благодаря таланту Юрия Любимова и дипломному спектаклю Театрального училища имени Щукина «Добрый человек из Сезуана» (пьеса Бертольта Брехта, педагог и постановщик — Любимов). Новые театры рождаются редко. Реже, чем новые мысли о новых театрах. Восемь лет спектакль за спектаклем, вечер за вечером прошли в Театре на Таганке с переполненным залом.

Репертуар нашего театра — это Шекспир, Мольер, Брехт, Маяковский, Чернышевский, Горький, Вознесенский, Есенин, Джон Рид, повесть Бориса Васильева «А зори здесь тихие», книга польского писателя Ставинского «Час пик» — материал без брака, со «знаком качества».

Актер этого театра необычен. Он обязан уметь не только правильно излагать свою роль, но и владеть голосом, как вокалист, телом и пластикой, как цирковой артист, знать весь спектакль так, словно он его сам сочинил. Его поведение на сцене является сознательным актом творчества. Любимовские спектакли насыщены духом новаторства. Некоторые, увидев четкую, отлаженную форму сценической жизни наших спектаклей, огорчаются за… артистов. У Любимова, дескать, такая железная организация света, музыки, оформления и пластики, что живой артист превращается в пешку, в марионетку. Да, ряд людей, не вдаваясь в подробности, объявляют работу с актером на Таганке насилием над его личностью. Но дело в том, «от какой печки танцевать». Если вести отчет от таких примеров, как Качалов, Хмелев, Ильинский, Смоктуновский, актерам даже таганского коллектива надо еще расти до такого рода мучительного тренажа или «насилия» над собой. Ну, а может, вам угодно мериться с другими примерами: в унылой, плоской драматургии при бесформенной, робкой режиссуре пребывает в отвратительном полусне, вроде бы правдивый, вроде бы актер? Ну, рядом с этим, извините, «артистом» любой новичок с Таганки покажется муштрованным работягой.

Итак, январь 1978-го. Друг моих друзей Юра Хилькевич, художник и режиссер из Одессы, звонит и говорит: «Веня, по заказу телестудии «Экран» я запускаю три серии фильма о мушкетерах. Потрясающий сценарий Розовского, гениальные песни Максима Дунаевского

на грандиозные стихи Ряшенцева. Веня, я беру тебя на роль Атоса — без всяких проб! Приезжай в Одессу, поищем грим, обо всем договоримся. Мне дали зеленую улицу, все решаю я сам. Согласен?».

Чтобы измена театру не выглядела слишком явной, я объяснился шутя: «Ролями я, сам знаешь, Юра, сыт и к кинематографу отношения не меняю, а согласие даю по двум причинам: мне надоели упреки наших друзей, ушибленных кинославой Высоцкого

и Золотухина

, а во-вторых, надоела книжка Дюма-отца

в руках у моей дочки Лены. Она зачитала ее до дыр, я буду у тебя сниматься и тем самым надеюсь прекратить безобразие».

Через короткое время, уже после визита в Одессу, и переговоров, и пробы грима, снова звонит в Москву Хилькевич: «Я послал в «Экран» список всех, кого хочу снимать. Утверждать должны хозяин студии Хессин и его команда. Веня, меня только что предупредили, что с Таганки не только Смехова, но даже Трофимова не допустят. Я буду стоять насмерть, но ты мне помоги. Выступи на вечере в Доме кино, посветись там перед начальством, ладно?».

На сцене Центрального Дома кинематографистов — праздник, 15 лет студии «Экран». Ведет вечер Юрий Визбор. Выступают работники искусств. Очень смешно пародируют дуэт «журналист — актер» Александр Ширвиндт и Андрей Миронов. Поет Николай Сличенко. В зале, кроме трудящихся экрана, чиновники, руководители… Словом, друзья кино. Я 10 минут шучу по своей бумажке. В фойе Володя Высоцкий и Марина Влади подбадривают: дескать, после такого выступления они должны разрешить «Хилу» (Хилькевичу) тебя снимать в «Мушкетерах». Визбор, штатный сценарист «Экрана», подводит меня к начальнику. Б.М. Хессин благосклонно улыбается. Говорим обо всем, кроме главного дела. Привычный диалог по формуле «два пишем, пять в уме».

Что же у нас на уме: а) Хилькевичу доверяют, на «Мушкетеров» возлагают особые надежды — талантливо отвлечь советский народ от трудовых подвигов; б) Хессин уже пару раз вычеркивал меня из числа кандидатов на роли в других фильмах, но я об этом «как бы не знаю»; в) Таганку при желании можно обойти, поскольку я много работал и на стороне — как режиссер, писатель, актер в телепередачах; г) наконец, «Три мушкетера» — это все-таки не «Рожденные революцией», и Атос не Дзержинский. Фильм развлекательный, что с него взять.

Словом, утвердили меня на роль Атоса, а моего товарища по Таганке Сашу Трофимова — на роль кардинала Ришелье.

Ударила беда. Было понятно в последние годы, что закрывается, прерывается целое явление, история, но все же — не до конца; пока он был жив — держалось. А теперь закрылась совсем — целая страница великой культуры. Это было гамлетовское в судьбе страны и самого Любимова — то, что произносилось Высоцким со сцены: «Распалась связь времен — ужели я связать ее рожден?..». И это, наверное, главное, что Любимов хотел сделать — или не хотел, но так его вели и характер, и талант, и его ангел. Теперь очевидно, что он не наугад искал новых путей, а всеми силами сближал сегодняшний мир культуры с той эпохой, которую он застал и навсегда полюбил. Это русский авангард, модерн, Серебряный век, а также посланцы этой великой эпохи в нашей биографии: Шостакович, Капица, Эрдман, Вольпин… Любимов с первых дней Таганки страстно прививал нам, актерам, любовь и вкус к лучшим временам в отечественной культуре. Оказывается, это и был смысл всей его жизни. Связывать связь времен. До самого последнего спектакля, «Князя Игоря» в Большом театре, и мольеровской «Школы жен» в «Новой опере», и, конечно, «Бесов» в его родном Театре Вахтангова, — это была та самая прямая дорога сближений времен. Дорога неразлучных сближений Юрия Петровича с кумирами молодости. Это, конечно, театр Мейерхольда, это открытия Вахтангова, это брехтовские уроки, музыка Шостаковича, Прокофьева, Скрябина. А также Маяковский, Есенин, Мандельштам, Пастернак.

В театре моей памяти — избранные. Моим сердцем избранные. Пусть в других театрах говорят одно, а делают другое. Пускай трудом интриганов натягивается изнутри полотно кулис — на тех сценах штиль, бриз, зыбь, гладь. Пусть в третьих театрах рвутся паруса в руках соперников режиссеров. Жаль, что они не посмели использовать их же позже, по прямому назначению. Диалог постановок, театральных идей, затей и фантазий — как прекрасно. Но пусть тот, кому угодно, уходит от театра и от памяти по собственному желанию, найдя своему таланту бытовой эквивалент. Театр моей памяти, не вступай в чужие диалоги. Не тщись перевоспитать ушедших по собственному желанию. И что еще? «…И не оспаривай глупца». Мало ли досадного и нелепого в жизни?

В театре моей памяти порядок таков: зрители внимают, актеры творят. Вы поймете, как смешны подозрения со стороны, если я назову основные черты, связующие людей этого дома; любовь к Театру превыше самолюбия; любовь к родной земле, к родной истории; благодарность к учителям и родителям; умение слушать, не перебивая, и «держать паузу»; желание творить добро «здесь, сейчас, сегодня»; любовь к искусству в себе и в окружающих… Если подумать — как все просто. Но если подытожить имена тех, кому удалось прожить, не изменяя простоте, окажется, что это были особенные, избранные, знаменитые… Театр моей памяти полон, ложи блещут, партер и кресла… Все, как в театре.