Апрель сосульки отливает,
вычеканивает,
и воздух щелкающий
так поголубел,
а у меня
гаражный сторож выцыганивает
на опохмел.
И бульканье ручья
под ледяною корочкой,
в которую окурок чей-то врос,
и ель апрельская
со снежною оборочкой,
попавшая за шиворот иголочкой,
и хор грачей
своей чумной скороговорочкой
все задает вопрос,
в котором все вопросы вдруг сошлись:
на что уходит жизнь?
Действительно, на что?
На что она уходит?
Ответь мне, сторож гаража!..
Да ты глухой, дед?
А может быть, не более ты глух,
чем воспитавшие симфониями слух?
Мы часто глухи к дальним.
Глухи к ближним,
особенно,
когда из них все выжмем.
С друзьями говорим,
но их не слышим,
свои слова
считая самым высшим.
Пока она жива,
к любимой глухи, —
услышим лишь
предсмертный хрип старухи.
Мы совесть сделали
нарочно глуховатой.
Мы совести забили уши ватой, —
так легче ей прослыть невиноватой.
А сколько времени ушло
когда-то в прошлом
на забивание ушей
себе и прочим!
Смерть вынет вату,
но ушей не будет.
Не слышат черепа.
Их Бог рассудит.
Ты в бывшем ухе, червь, не копошись!
На что уходит жизнь?
Мир в гонке роковой вооружений,
так глух он
к булькотне земных брожений,
к ручьям в апрельской гонке безоружности
в их кажущейся детскости, ненужности.
Не умирай, природа, продержись!
На что уходит жизнь?
Нас оглушили войн проклятых взрывы.
Не будем глухи к мертвым,
к тем, кто живы.
Сраститесь, раны!
Кровь под кожу брызнь!
На что уходит жизнь?
Уходит жизнь
на славу нашу ложную.
В бесславье слава вырастет потом.
Уходит жизнь
на что-то внешне сложное,
но вдруг окажется
простейшим воровством.
Уходит жизнь
на что-то внешне скромное,
но скромных трусов надо бы под суд!
На мелочи, казалось бы, бескровные.
Но мелочи кровавы. Кровь сосут.
Мы станем все когда-нибудь
бестелостью,
но как нам душу упасти суметь?
Уж если умирать —
мне знать хотелось бы:
на что уходит смерть?