Жатвенная обрядность северно-псковской традиции

Жатвенный обрядовый комплекс на севере Псковщины — один из самых развитых в местной календарной традиции. Структура цикла полевых работ и связанных с ними обрядовых действий сложна как в плане временнόй динамики процесса освоения, обработки полей и получения урожая (полный цикл функционирования одной пашни при трехпольной системе земледелия, которая применялась на северо-западе России, занимает не менее трех лет), так и с точки зрения взаимосвязи трудовых и обрядовых действий. В этом процессе закономерно перемежаются и переплетаются формы земледельческого и скотоводческого труда, компоненты календарной, общинной и семейной обрядности. Объединяющим началом служит общая смысловая направленность на обеспечение урожая и вместе с тем приплода скота, благополучия, здоровья семьи.

Уборка зерновых культур по своему значению является кульминационным и завершающим событием годового цикла полевых работ. Поскольку на территории северо-запада России рожь почитается как основной хлебный злак, важным оказывается тот факт, что жатва и сев озимой ржи образуют целостный комплекс обрядовых и трудовых действий, разворачивающихся в период с 20 июля по 15 августа по старому стилю:  начинали жать обычно с Ильина дня, а сеять — после Спасова дня и до дня Успения Богородицы. Рожь жали серпом женщины, обычно одеваясь в белые холщовые рубахи, в то время как остальные злаковые могли косить косами мужчины. Раньше и обмолачивали рожь в отличие от яровых особым образом, без применения цепов: взяв в руки ржаной сноп, били им о специальную скамейку (стебáли, обивáли). Зерна первой сжатой пястки ржи или последнего снопа добавляли в первую севалку — таким образом, сходятся в одну точку конец и начало земледельческого цикла, образуется нерасчленимый смысловой узел: полученное зерно оказывается залогом будущего урожая.

Многие обычаи и формульные словесные выражения жителей деревень свидетельствуют о том, что крестьянин чувствовал себя причастным к возделываемой им земле, иными словами, его жизненная сила и жизненное пространство его семьи и рода связаны с полем, которое он обрабатывает. Этим объясняется примета: если на ниве будет просев (случайно незасеянный участок), то в семье в этом году будет покойник. О том, что жница и нива осмысливаются как единое целое, свидетельствует обычай, запрещающий жницам во время жатвы заходить на чужую полосу, иначе можно навредить жнее этой полосы, и у нее будет болеть спина: «Не хади́ маёй стороной, спину перережешь!» Поэтому во время совместной жатвы женщины выстраивались в определенном порядке — «лесенкой».

В этом отношении показательным является и широко распространенное обрядовое действие, направленное на возврат силы, растраченной человеком в процессе жатвы: после ее окончания жница садилась или ложилась на последний сноп, а во многих случаях каталась по сжатой ниве и произносила (приговаривала, выкрикивала или пропевала) текст заклинания: «Как жнешь и дожинáишь послéнний сноп, всё, свя́жишь евό и ля́гишь на евό… Вот три раз так кричишь гу-у-улка-гулка! Вот так:

Нива, Нива! Отдай мою силу!

Я пахала, я боронила,

Свою силушку рони́ла!»       

Вместе с тем поле находится за пределами обжитого человеком пространства и служит местом возможного взаимодействия с иным, «потусторонним» миром. Современные экспедиционные материалы позволяют раскрыть суть и характер отношений мира живых и мира мертвых (родителей) в процессе полевых работ. Большое значение имеют свидетельства о том, что непосредственно во время пахоты, боронования, пастьбы, жатвы исполнялись плачи и голошения по умершим родственникам.

К научным открытиям экспедиций в Гдовский и Струго-Красненский районы относятся голошения, исполнявшиеся в процессе жатвы и обращенные к заходящему солнцу (видео 02). По отношению к полевым плачам-причитаниям в этой местности используется термин «лелёкать».

Вот несколько рассказов жительниц деревень о голошениях во время жатвы и других полевых работ:

«Другая э́та голόся под вéчир. Как солнышка закáчиваится, и пригалáхывая ковό-нибудь… И лелёкае где-нибудь. Катька, бывáла, Микáсина где-нибудь жнё и слы́шна! — уже голόси там! Пόзна бывáла жали, так тёмна уже — домой придешь… Сόнце закáтыватца… Вот и никόва нé была в ей, оннá мама стáрая тόлька. Ни отца, никόва! Эта камý уже гόря большόе: там без отцá, без мамы — и начнёт голόсить».

«[Когда жали] вот вы́йду в пόле: тáм вот жéншина лелёкая… И всё бόльши, когда сόлнышка пакати́лася там за лéс, и тогда и — тόлька галосá!.. Рáньши видь зáвсе до сόлнышнава закáта в пόли жали, днем-та видь жáрка. <…> Пахáли или вот сзади коня́ барновáли, с баронáм-та, вот э́та-то мнόга робόтали. И́дут сзади коня́ и лелёкаю вот там — баранýю или пáшу плýгам — так тоже всё… Мно-о-ога э́та-та, и всё бόльши молодёжь — девки».

О традиционной основе голошений во время жатвы свидетельствуют устойчивость обращения к солнцу с наказами, а также стабильность поэтических оборотов в текстах причитаний, записанных в разных деревнях:

И пакати́лася люби́мая, люби́ма прáвельная солнышка,

Да пакати́лася за э́таи, за э́ты леса тёмныи.

А может скáтисся, люби́мая, люби́ма прáвельная солнышка,

Да всё на э́таю на чужýю-та, и чужу дáльнаю сторонушку?

И разыщи́-ка-ся ты, сόлнышка, маю́ удáлаю головушку[1],

И рысскажи́-кы-ся ты, солнышка, пра меня, бедну сиротушку,

И как живу я, сиротушка, и с э́тай мáленькай-та птáшечкый.

Пакати́лася любимая, люби́ма прáвильная сόлнышка,

Тόльки ня в тýю ли сторонушку, где моя удáлая голόвушка,

Так пиредáй-ка-ся ты, люби́мая, ат миня́ низкόй поклон.

Многие гдовские голошения, исполняемые во время жатвы и других полевых работ, содержат обращения к погибшим воинам (мужьям) и к сыновьям, служащим в армии: «Лелёкают — в пόли, жнут, или за травой идешь, или куда — и вот и лелёкают. Вот я, когда в армию сына отправила, так тόжи лелёкала, што — отправила, одна остáлася. В менé тόлька ади́н и был сын… <…> И на солнышка вот — солнышка кáтитца зá лес, лелёкают: «Пакати́лась прáвильная сόлнышка…» <…> И вот и жнут, тόжи там плáчут. На одной полосе лелёкает, на другой — лелёкает — в кáжнава своя полоска. И вот и лелёкают».

В этих рассказах и поэтических текстах голошений усматриваются образные параллели: жатва — битва, нива — поле битвы. Ряд образов: поле (ржаная нива) — вечерняя заря — жатва — жница (вдова, сирота) — солнце — находящийся на чужбине или погибший муж, сын, умерший ребенок, родители — образует содержательную основу голошений-лелёканий как формы обрядовой коммуникации.

Полевое голошение основывается на своеобразной эстетике подачи голоса — чтобы «шли гулы», раздавалось эхо. Умноженное в отголосках звучание особенно усиливается в вечернее время, когда звук легко разносится, плывет. Этот акустический эффект, вероятно, и объясняет устойчивую традицию голошений и пения на вечерней заре и веру в возможность получить отклик из иного мира именно в это время суток: «К вéчиру, так вот ва всих сторонáх, куды́ ни пайдý, куды́ ни шани́ся, где пасéена — везде вси пéсьни паю́! Хто поё, а в кόво гόре, так и плáчут, и голόсят нá пали». Таким образом, можно предположить, что в жатвенной обрядности находит воплощение представление о вечерней заре (сумерках) как времени, открытом для общения с миром ушедших родителей, о поле (ниве) как многомерном проницаемом пространстве, что создает возможность такого общения.

Экспедиционные данные позволяют выявить традиционные представления о покровительствующих человеку божественных силах, обеспечивающих урожайность зерновых и успешную жатву. Местные жители верили в святое слово, в действенность молитвенного обращения к Богу с просьбой благословить на каждое дело и благодарностью за помощь. Верили в охранительную силу креста: закончив сев, крестьянин чертил на земле крест, а жница, уходя с несжатого участка, оставляла на краю крест из соломинок. Особую значимость имели освященные предметы: во время сева благовещенский хлеб клали в борозду, просвирку — в севалку, а освященную вербу в Егорьев день втыкали в ржаное поле.

Плодоносящая сила злаков, хлеба сосредоточена в споре[2]. Особой «споркостью» обладали зерна первой сжатой пястки ржи и колосья последнего снопа, выполнявшие значимую роль в жатвенных обрядах. Не случайно во многих деревнях первую пястку ржи (зажин) ставили в красный угол — к иконе.

Вместе с тем в деревнях распространены поверья о стихийных и вредоносных силах, способных забрать урожай и «спор» у хлеба, навредить человеку, извести его семью, отнять молоко у коров, погубить скотину. Вездесущие неведомые силы способны воплощаться в объектах живой и неживой природы, вселяться в человека и растворяться в невидимом пространстве. Согласно народным представлениям существует незримая связь между мифологическими персонажами — Бабой (Пожиналкой, Бабой-ягой, Бабой Горбатой), Русалкой, Огненной Змеей[3], колдуньей (волхвόй) — и колосящейся нивой. Русалка и Баба-яга (Пожиналка) живут в ржаном поле в период его колошения и созревания. Русалка, Баба-яга, Огненная Змея и колдунья могут присвоить и унести с поля «спор» — жизненную силу хлебных злаков.

Характерным для северно-псковских традиций является обычай тайного, скрытного начала жатвы. В некоторых деревнях хозяйка срезала первые три пястки (или три колоска) вечером накануне жатвы и складывала их на полосе крест-накрест как оберег. Оставляли крест из соломинок и каждый раз, уходя с недожатой полосы.

Из первых девяти ржаных колосьев, срезанных трижды по три, изготавливали связку как для ячменного снопа: складывали колосья к колосьям и скручивали[4]. Этой связкой жница опоясывалась, а затем, сжав первый сноп, клала серп на поясницу, чтобы спина не болела во время жатвы (видео 01):  «Как нива ни баи́тца жи́на, так спи́на не бойся рéза».

Обращает на себя внимание своеобразное мифологическое осмысление процесса уборки хлебных злаков как изгнания с поля скрывающейся в колосьях  Бабы: ее гонят, постепенно сжиная полосы, и в конце концов режут Бабу или выгоняют ее в лес. Нередко окончание жатвы сопровождается выкриками императивно-магического характера: «Канчáют жать и тагдá и кричáт: «У-у! У-у!» — вот так, ани́ — аттýда, мы — атсýда, и кричи́м — ýкаимсе. [Выкрикивает] «Вганяйти Бабу! Заганяйти Бабу! Всё! Зарéзали! Зарéзали!» — эта кόнчили жать»; «Топерь кричи́шь гý-у-улка-гýлка: «Ба-а-аба Горбáта! Иди́ к сусéду! Штόбы спи́на-та не болела. Што — убяжáла б эта Баба-та на другую полосу».

Выкрики придают совершаемым трудовым действиям обрядовый смысл, заключающийся в изгнании Бабы — стихийной природной силы, и одновременно служат знаком окончания жатвы. Кроме того, по представлениям крестьян, изгнание Бабы избавляет жницу от боли в спине.

Повсеместно обряд Бабу резать совершался на ржаном поле, его описанию посвящена основная часть репортажных записей (видео 03–05)[5]. Именно акт срезания последних ржаных колосьев символически осмыслен в названии обряда — Бабу резать, голову Бабе резать. Оставив на полосе несжатый пучок колосьев (иногда его обжинали по кругу), жнея заплетала стебли в косу[6] и срезала колосья[7]. Косу завязывали красной лентой, украшали цветами, к корням стеблей клали хлеб или ржаную кашу для Бабы. По словам одной из рассказчиц, это делали для того, чтобы «земля красовалась». В некоторых деревнях вокруг косы ставили палочки, на которые в преддверии Яблочного Спаса натыкали яблоки. Иногда косу пригибали к земле. Чаще всего косу, сплетенную из колосьев на корню, так и оставляли на поле до будущего года, а с началом весенних полевых работ ее запахивали в землю.

Коса из колосьев символизирует мифологический персонаж женского рода — Бабу — или воспринимается как его вместилище либо воплощение. В отдельных случаях косу называли куколкой, подчеркивая тем самым ее связь с мифологическим существом, имеющим антропоморфный облик. По полученным в экспедициях сведениям, Баба является мифической хозяйкой поля, дающей урожай. По представлениям крестьян, на пожинках Баба-яга «бегала» и вертелась на полосе, когда последние ржаные колосья завязывали узлом. Считалось, что заплетание косы из последних колосьев оберегало жницу от болей в спине: «Как вы́жнешь, ну и касý нáда заплéсть, што спи́на б больше ни болела».

Возможно, что и серп в сознании народных исполнителей ассоциируется с образом полевой Бабы (Бабы Горбатой) в силу своей согнутой формы («горбатости»), судя по его характеристике в приговорах, загадках: «Маленький, горбатенький, все поле обскакал».

Образу «скачущей», «прыгающей» полевой Бабы «созвучен» и вид пляшущей вокруг косы из последних колосьев жницы: «Аннáя плетет (косу) да прискáкивает», остальные — «стои́м да хохόчем»; «скакали да прыгали», «пры́гаим, как козы». Возможно, такой характер поведения связан с уподоблением жницы мифологическому персонажу: «Зыплетет нéскалька этих салόмин касόй, а патόм пляшет кругόм них: аднá нагá абýта, а втарá разýтая. Паé там [выкрикивает]: «Баба-яга, кыстянáя нагá!»» (3297-07).

Женщины пляшут по кругу, «аткýда сόньца идё, навстрéчу сόньца» (видео 03). Мелкий приставной шаг чередуется с подскоками, с акцентированным приземлением на две ноги. В контексте пожинального обряда хореографические элементы — движение по кругу, втаптывание земли, «скакание», взмахи платком или серпом — имеют скорее всего магическую направленность продуцирующего характера. Есть свидетельство о том, что в процессе пляски «Бабу-косу» могли затоптать: «так и Бабу гли — затόпчишь».

Пляска вокруг Бабы-косы, сопровождаемая заклинанием, воспринимается как кульминация всего обрядового действа и самого трудового процесса жатвы. Заклинание скандируется трижды, во многих случаях — коллективно:

Баба ты Баба,

Выйди за нашего Деда,

В нашего Деда

Три клети хлеба,

Дров не полена,

Х. по колена!

В тексте содержится важное смысловое зерно, которое можно представить как одну из ключевых «фабул» пожинального обряда. Как и многие архаичные обрядовые тексты, заклинание предельно лаконично. В его основе лежит идея брачного соединения «Деда» и «Бабы» («выйди за Деда», «выйди за Деда замуж»), которая в силу своей необычности имеет одновременно ритуальное, мифологическое и смеховое значение. Помимо особой жизненной силы Дед обладает богатством в виде хлеба («в нашего Деда три клети хлеба», в вариантах — «три анбара хлеба», «три кастра хлеба», «три куля хлеба», «два анбара хлеба», «полный анбар хлеба»). Можно трактовать Деда и Бабу как мифологических персонажей, «хозяев» поля и амбаров, подателей урожая. Как можно заключить из текста, Дед сватается к Бабе, а в роли «свах» выступают сами жницы.

Шуточное разыгрывание свадебного действия с многочисленными смеховыми элементами во время жатвы или пожинок встречается и в других традициях[8], что подтверждает значимость брачной темы как важного продуцирующего компонента земледельческой обрядности.

Обрядовая терминология «Бабу резать», «голову Бабе резать», «Бабу завязывать» и сам текст заклинания «Баба, ты Баба, выйди за нашего Деда…» распространены только в зоне активного бытования обряда (среднее течение реки Желчи, центральные волости Гдовского района). На периферии традиции народная терминология меняется (остается нейтральное — «косу заплетают»); приговоры и заклинания встречаются гораздо реже, в основном записаны молитвенные формулы на окончание обряда. Так, например, в низовьях реки Желчи все действия осуществляются молча: не пляшут, не поют, «никакого гулянья нету». Смысловое зерно обряда сохраняется только на акционально-изобразительном уровне: заплетают косу — отрезают колосья — кладут под косу хлеб — перекрестившись, уходят.

В результате обобщения полученных в ходе экспедиционной работы сведений выстраивается сложная, развитая и подвижная система представлений и верований, имеющих непосредственное отношение к земледельческому труду и жатвенной обрядности. По сути дела, затрагиваются и раскрываются все сферы окружающего мира: от высшего, одухотворенного и опоэтизированного уровня (силы небесные, божественное начало, родители-покровители) к силам жизнедающим, земным (земля-матушка, растительные силы, человек) и до самого низшего, темного и стихийного («нечистая и неведомая сила», колдовское начало). Эта сложная система представлений воплощается в разнообразных фольклорных текстах, в которых отражаются отношения человека с окружающим миром.

На уровне плана содержания в фольклорно-этнографическом комплексе жатвы происходит наложение различных «сюжетных» или функционально-смысловых линий: оплакивание предков и моления о вспомоществовании, брачная тема (союз мифологических персонажей), идея похорон и поминовения (как своеобразное преломление мифологемы об умирающем и воскресающем духе растительности). Аграрно-продуцирующая смысловая линия обряда выполняет роль стержневой и объединяющей. В ней переплетены две темы: получения урожая («спор был бы хлебу») и обеспечения плодородия земли на будущий год («штобы на новый год уради́лась бы рожь хорошая»). Целостность комплексу придает общая универсальная основа, реализующая динамически устремленную в будущее идею возрождения сил земли, растительных сил для нового урожая.