«Я бы с удовольствием родился в Италии»

Мастер, который давно мог бы сменить ритм жизни на более спокойный, напротив, продолжает активно работать. Вот и сейчас почти одновременно откроют два памятника: в Москве — Дмитрию Шостаковичу, в Иерусалиме — Альберту Эйнштейну.

11 лет я работал в бомбоубежище без окон. В то время все работали в подвалах, но у кого-то было окно, а у меня не было. Там было сыро. Помещение не отапливалось. Одежда за ночь не высыхала. Плесень. И я искал себе мастерскую, понимая, что это вопрос жизни. Вот нашел. Здесь было два этажа, коридорная система, все в ужасном состоянии. Я сам в течение трех лет делал ремонт. Это была одна из первых таких мастерских в Москве, она считалась роскошной по тем временам. Сейчас, конечно, есть больше и лучше. У меня тут есть двор, литейная, но все равно я со своими работами уже здесь не помещаюсь.

Ну, кому-то удается…

А я о себе не говорю. Я же не буду сам себе оценку давать сейчас. Как правило, молодые скульпторы ничего особенного собой не представляют. Потому что если кого-то научили рисовать или лепить, это еще не художник и не скульптор. Скульптор, как вы верно говорите, — это философия, определенное мировоззрение, глубина постижения не только законов формообразования, но и жизни вообще. И выражать свое видение жизни надо не сюжетами, а содержанием более глубоким. Скульптура делается не руками, а интеллектом.

Получается, скульптор должен постоянно заниматься самообразованием?
Скульптор никому ничего не должен. Должен самому себе, если он человек творческий. Если есть потребность жить интересно, углублять свою сущность. А так… никто никому ничего не должен. Вот я иногда бываю членом экзаменационной комиссии в Суриковском институте и поражаюсь, как эти молодые люди умудрились за пять лет обучения ничего не узнать, не понять, не запомнить… Целые периоды истории искусства — для них белые пятна. Советское искусство им неинтересно, хотя оно дало миру выдающиеся достижения и личности, гениев, которые работали в сложнейших условиях. Как этого не знать? На нераспаханной земле ничего не вырастет — разве только сорняки. Так же и в творчестве. Чем глубже человек проникает в прошлое, тем яснее он видит будущее. Это и есть диапазон художника. Один талант ничего не решает.

Я очень рано повзрослел, потому что со школьной скамьи общался с людьми гораздо старше себя. К тому же я рано завел семью, ее надо было кормить. Так что процессы образовательный и созидательный шли у меня параллельно. Ночами я работал подмастерьем у известных скульпторов (не буду называть имен) и лепил монументальные вещи, еще будучи студентом, зарабатывал большие деньги и жил хорошо, материальных проблем не было. Но как только я получил диплом, сказал себе: больше никогда ни на кого работать не буду.

Получив диплом, я решил, что профессионально я уже образованный художник, поэтому должен выдержать. Не поддаться этим соблазнам. И вот тут у меня получился провал. Года два без денег. Я продал все свои книги по истории искусства, а у меня было приличное собрание, продал сто икон, которые собирал студентом и сам реставрировал. Я все продал, чтобы прокормить семью, потому что у меня к тому моменту было уже двое детей. С тех пор я никогда больше ничего не коллекционировал. Кроме своих работ, ничего не собираю. Я восхищаюсь коллекционерами, но я не могу эту психологию понять, настолько мне это неинтересно стало.

В детстве я собирал открытки по искусству, покупал репродукции передвижников, ведь тогда не было книг по искусству. Теперь, годы спустя, понимаю, что мне всегда нравилось изобразительное искусство. Я же только в десятом классе начал заниматься живописью, потому что учился в математической школе.

Я был абсолютным бездельником. Потому что я приехал из Тбилиси, где в школе были совсем другие нравы. Полная свобода, как в «Амаркорде» Феллини. И когда я приехал в Москву, сначала пошел в школу №1 возле кинотеатра «Прогресс» на Ломоносовском проспекте. Там на перемене все ходили по кругу друг за дружкой, и я никак не мог понять, что это за дисциплина. Ведь я пришел уже в 6-й класс, какие-то привычки уже сформировались. А это хождение по кругу как двор с заключенными на картинах Ван Гога. Я был в ужасе и страдал невероятно. А эти нормы на лыжах, которые я в Грузии не видел даже. Каторга! Я думал, что меня скоро увезут обратно, домой, а вот до сих пор не увезли.

Кроме математики, нам и остальные предметы давали на высочайшем уровне. В этой школе преподавали профессора из университета. Дух был особый. Например, литературу вел Феликс Раскольников, мы с ним читали все, что было тогда запрещено. Мои одноклассники были очень интересные ребята. И класс дружный: мы делали передачи, снимали кино, ходили в походы. В общем, жизнь была сумасшедшая, и вокруг меня сплошь гении математические. Все. Кроме меня. Я неплохо учился. Но мне это не нравилось. И я искал выход из этой ситуации и нашел, как видите.

Он не просто уплощен, он весь построен на этом. Там создана такая кулисность — три группы развернуты в пространстве. Все вместе они и есть круглая скульптура. А если бы я расположил там кучку фигур, это ничего бы не дало. Они стояли бы сами по себе, как прикладное искусство, некие предметы. А я сформировал окружающее пространство. Я его вылепил, а не фигуры. В этом смысл. И еще в том, что эти фигуры — тени. Они безликие. А Бродский — другой. Потому что мы все, как тени, пролетаем по этой жизни, а кому-то удается пропечататься. Вот он — пропечатался. Поэтому надо заходить на эту площадку. Почувствовать себя в этом пространстве. И Бродский у меня не просто плоский, с обратной его стороны — слепок, снятый с наружной части. То есть там форма, которую я вылепил, отлил и вставил внутрь. Бродский писал: «Вернуться суждено мне в эти камни. Нельзя прийти туда мне во плоти». Так что это не плоть, это пристанище духа. И Садовое кольцо, где стоит Бродский, все в основном видят из окна своих машин. А за счет того, что фигуры расставлены в пространстве, все время меняется конфигурация памятника, получается динамичная история.

Даже крохотную вещицу не вылепить без упорства. У скульптора должна быть железная воля и железные нервы. Талант, конечно, необходим, но это ничто без ежедневного труда с утра до ночи. Музыканты, например, считают, что, если они три часа в день не поиграли, умения и навыки утрачиваются. У скульпторов так же.

Скульптура — это мой язык. Я им хорошо владею, хорошо его знаю, чувствую. Вы видите, все мои вещи разные, я не повторяюсь. Шостакович у меня тоже не похож на предыдущие работы, он немного импрессионистический. Его всегда кубистически ломают. А он, на мой взгляд, не такой. В его музыке мощная композиционная основа, брутальная, при этом одновременно музыка трепетная, как сама личность композитора. Он такой дрожащий. Вот это дрожание, мне кажется, я и смог передать.

— Нет. Я никуда не хожу, не изучаю специально какую-то литературу, не ставлю пластинки. Мне понятен Шостакович, и он сразу возникает в моем представлении. Попросите сделать Дебюсси — я слеплю и его. Тех, с чьим творчеством знаком, я сделаю. Образ вижу сразу. Как правило, первое видение образа, первая мысль, которая возникает в голове, самая точная. Потом пытаешься переделать, начинаешь пробовать варианты, а получается, что возвращаешься к началу.

Любимых авторов много и, как ни странно, с годами все сильнее их любишь. В молодости категорично кого-то отметаешь, а когда понимаешь, чего человек добился, достиг, что он профессионал, проникаешься уважением. Но с годами больше доверяешь себе. Авторитеты уже не нужны. Ты их имеешь в виду — не более.

Ника Самофракийская.

Рембрандт. Все итальянцы прекрасны, хороши, фантастичны, но это декоративное искусство. А Рембрандт — это духовное. Он не декоративен вообще, и мне это близко. Немецкий экспрессионизм я тоже не люблю. Предпочитаю средиземноморскую линию, античную, греческую. Может, потому что мы на этом выросли. Мы же ничего не видели, воспитывались на книгах об Италии. Я там чувствую теплоту. Все неприятное я не люблю. Речь не о красоте, а о позитиве, который я ценю. Я свою позитивную энергию выражаю в том или ином ключе, в том или ином стиле.

Климат располагает. И потом я родился в горах. В детстве сидел в горах, строил самолетики и пускал в долину. Понимаете, это же другое дело — солнце, тепло. Может быть, если бы я где-то в Скандинавии родился, мой стиль был бы не таким, я бы наверняка делал что-то иное. Если бы я не сидел 11 лет в подвале, моя пластика была бы другой. Потому что там было только трубочное освещение, отсутствие теней. Приходилось активно резать форму, чертить по ней, отмечать границы. Это потом стало моим языком. Если бы я сразу в такой мастерской начинал, где мы сейчас сидим, я бы был другим. Я все равно был бы Франгулян, но другой.

Я все время мечтаю почитать. Последнее время, к сожалению, это только мечты. Я выхватываю что-то, а так чтобы сесть и почитать — нет. Если и читаю, то все больше испанскую литературу. Она более плотная, сложная, цепляющаяся друг за друга, невероятно образная. Это то, что мне нравится. Эту ткань я как-то соединяю со своим творчеством. Вы знаете, у меня до сих пор такая невероятная творческая жадность, что я просто задыхаюсь. Мне все время хочется что-то делать. Если я иду в музей, оттуда скорее бегу в мастерскую, чтобы начать лепить. И куда бы я ни поехал, скорее хочу вернуться в мастерскую. Это мой бич — я не умею отдыхать. Я больше пяти дней без работы не могу — дискомфорт полный. Еду отдыхать, потому что жена умоляет.

Мир для меня открылся поздно. Моя первая поездка за границу — в Болгарию, мне тогда было 30 лет. Потом 13 лет стоял в Союзе художников в очереди на путевку в Италию. И первый раз попал в Италию, когда мне уже исполнилось 45 или 47 лет. У меня было полное ощущение, что я вошел в книгу по истории искусства, ведь я все это изучал и уже хорошо знал. Получилась ожившая история искусства. Но потрясала материальность, то, чего не может передать ни одно самое красочное издание.

Мне много раз предлагали. Была возможность уехать в Америку. Я даже летал туда, присматривался. Но я не мог бросить эту страну, которая, какой бы она ни была, моя. У меня есть это ощущение. Я не из тех людей, которые легко уезжают. Мне дорог мой язык. Какой бы язык я ни изучал, я все равно не смогу на нем думать. Как это бросить?! Я воспитан на этой культуре, на этом языке, на русской литературе.

Я бы с удовольствием там родился. Но я родился в Грузии — тоже не самый плохой вариант. Когда мы уехали из Тбилиси, мои дедушка и бабушка остались там. Они уже не захотели менять свою жизнь, и правильно сделали. Поэтому и я не уезжал. Ведь у меня здесь были родители, дети, друзья. Я не мог это бросить, хотя в Америке предлагали потрясающие условия, но для меня это все равно все чужое. Не соблазнюсь.

Главная тема в моем творчестве — любовь. Женское тело, фрагменты женских фигур. В общем, то, что я на самом деле очень люблю. Всю жизнь любил и сейчас восхищаюсь. Безусловно, в мужской фигуре есть драма, какая-то архитектура иная, но женское тело мне как скульптору ближе.

Я с любовью и огромным уважением отношусь к женщинам. Считаю, что мы им в подметки не годимся со своим примитивным отношением к бытовой стороне жизни, к воспитанию детей, к семье. Женщина живет ради продолжения рода, она воспитывает ребенка. Я тоже готов за своих детей жизнь отдать. Но сущность женская гораздо глубже. Я даже не могу себе представить масштаб чувства, которое женщина испытывает и по отношению к мужчине, и по отношению к детям.

Но ведь часто женщина исчезает в тени мужчины — творческой личности.

Женщины помогают мужчинам творить. Вдохновляют. И потом противоположность пола диктует иное поведение, иную философию. Конечно, со мной очень сложно. Это должна быть особая женщина. Она должна быть терпеливой, должна на многое закрывать глаза, во многом себя ограничивать. Жизнь с художником — жертвоприношение.

Какие-то вещи несут конкретные черты. Точнее, они как отправная точка. Я никогда не делаю буквально. Я не леплю с натуры. Мне это еще в институте надоело. Но я очень люблю смотреть на женщин. Люблю красивых женщин. Люблю пластику, движение. Пока во мне это живо. Я не знаю, может быть, с годами успокоюсь и начну делать что-то другое. Знаете, в 20 лет кажется, что 40 лет — это уже конец. Потом в 40 лет кажется, что 60 — это полный аут. Когда приближаешься к 70, понимаешь, что это, наверное, никогда не кончится.

Детство очень важно. А с годами все больше и больше. Весь мой образный строй вынесен оттуда, конечно. Любовь бабушек, родителей, соседей. Первые ощущения, первые ароматы, первые пространства, которые осваиваешь, — основа каждого человека. Мне повезло: я родился в уникальном городе, и у меня была уникальная семья.

Они были восприимчивы и очень дружелюбны, люди интеллигентные, читающие. Роскошная библиотека, роскошный рояль Bechstein, на котором бабушка играла. Мой дед был известный врач, один из основоположников здравоохранения Грузии. Отец проектировал электростанции. Мать — педагог русского языка и литературы.

Каждый художник должен иметь свое лицо. Я — Франгулян, мое лицо сформировалось из многих слагаемых. Даже злосчастный подвал способствовал появлению моего языка, выразительных средств. Уютный город Тбилиси. Колоритный. Запахи южной кухни. Звуки пианино или скрипки из открытых окон консерватории. А рядом кто-то ругается… Во двор ишаки заходили, на них мацони продавали. Керосин развозили с колоколом. Кричали на всю улицу.
Такой необыкновенный букет цветов, запахов, звуков. Мир, в котором я рос, невероятно кинематографичен. Почему грузинское кино такое замечательное? Потому что там, где есть это ощущение широкого образа с глубоким пониманием, там и рождается искусство, мне кажется. На самом деле Тбилиси породил огромное количество хороших людей и творцов в разных областях: это и Товстоногов, и Параджанов, и многие другие. И еще необыкновенно тонкая ирония. По отношению к себе. Это, знаете, как важно в жизни? А иначе и жить нельзя.