Это я набросал вам тысячи
Слов нежных, как ковры на тахтах,
И жду пока сумрак высечет
Ваш силуэт на этих коврах.Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется.
Это я. Только я. И лишь
Мое сердце бьется,
Юлит и бьется,
Как в мышеловке ребер красная мышь.Ах, из пены каких-то звонков и материй,
В запевающих волнах лифта невдруг,
Чу! Взлетели в сквозняк распахнуться двери,
Надушить вашим смехом порог и вокруг.Это я протянул к вам руки большие,
Мои длинные руки вперед
И вперед,
Как вековые веки Вия,
Как копье
Свое
Дон-Кихот.Вы качнулись, и волосы ржавые двинуться
Не сумели, застыв, измедузив анфас.
Пусть другим это пробило только одиннадцать,
Для меня командором шагает двенадцатый час.Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром я?
Не косою ли молний скошена ночь?
Подкатилися волны, как к горлу комья,
Нагибается профиль меня изнемочь.Это с бедер купальщицы или с окон стекает?
И что это? Дождь? Иль вода? А свозь мех
Этой тьмы — две строчки ваших губ выступают,
И рифмой коварной картавый ваш смех.Этот смех, как духи слишком пряные, льется.
Он с тахты. Из-за штор. От ковров. И из ниш.
А сердце бьется
Юлит и бьется,
В мышеловке ребер умирает мышь.