5 российских ученых, которые были двоечниками и хулиганами

Сего августа 13 дня в десятом часу вечера на дворе гимназическом пущена была ракета, разорвавшаяся с большим треском и упавшая позади прачешной. …посему 14 дня тем, которые не спали или незадолго пред тем были на крыльце, приказал поставить во время стола вместо кушанья в миске и соусниках воду. <…> 17 дня поутру студент Стрелков признался мне, что он пустил ракету, что получил ее от студента старшего Лобачевского, который ее и составлял…

Лобачевский 1-й в течение трех последних лет был по большей части весьма дурного поведения, оказывался иногда в проступках достопримечательных, многократно подавал худые примеры для своих сотоварищей, за проступки свои неоднократно был наказываем, но не всегда исправлялся; в характере оказался упрямым, нераскаянным, часто ослушным и весьма много мечтательным о самом себе, в мнении получившем многие ложные понятия; в течение сего времени только по особым замечаниям записан в журнальную тетрадь и шнуровую книгу 33 раза.

Я был страшно шаловлив, и много приходилось мне терпеть от товарищей, в особенности за неловкость в танцах, так как содержатели пансиона, учитель истории Попов и учитель математики Федоров, обращали большое внимание на танцы и французский язык, готовя из своих воспитанников светских молодых людей. Но учение шло очень плохо.

Я повадился с двумя моими товарищами ходить в соседний погребок пить по ночам вино; сходило это много раз… Но месяца через три, на шестой неделе поста, мне и моим товарищам вздумалось выпить водянки, и мы послали купить ее в том же погребке. Опять узнали, водянку отняли и стали допрашивать виновных; я взял все на себя, тем более что деньги были мои. В наказание мою постель вынесли в зал, так как дело было поздно вечером, а на другой день повели в кладовую, выдрали, посадили на тележку и отправили домой или, говоря попросту, выгнали. Мать посердилась на меня, а еще более — на содержателей пансиона; я остался в деревне до августа и почти ничего не делал, а только много читал.

Рос я в деревне дикарем; воспитание было самое спартанское; я мог выходить из дому во всякую погоду и рано пристрастился к охоте. Сначала стрелял я из игрушечного ружья желудями, потом из лука, а лет двенадцати я получил настоящее ружье.

Такая же строгость была и в гимназии, где в буквальном, а не переносном смысле секли по субботам. Подбор учителей, за немногими исключениями, был невозможный: они пьяные приходили в класс, бранились с учениками, позволяли себе таскать их за волосы. <…> Вообще, вся тогдашняя система воспитания состояла в запугивании и зубрении от такого-то до такого-то слова. Тем не менее, науки было мало, а свободы много, и гимназисты не выглядели такими стариками, как нынешние, не ходили в pince-nez или очках и долго оставались детьми, часто шумными и драчливыми.

После нескольких дней сиденья в карцере я пошел к начальству и признался в своей вине; за это постановлено было исключить меня из гимназии. Узнала об этом моя матушка, немедленно приехала в гимназию и просила не исключать ее сына, а хорошенько высечь за сделанную шалость. Ей ответили, что нельзя сечь учеников 6-го класса, но она уговорила, и, таким образом, меня вздули и оставили в гимназии, из которой я вышел в 1855 году с твердым намерением поступить в военную службу.

1841–1845 гг. — В 1841 году поступил (7 лет) в гимназию. Принят, чтобы дома последыша не держать одного. Тогда брат Иван Иванович был уже в 6-м, и брат Паша и Семен Яков[левич] Капустин (жил у нас), и все в пошевничке ездили в гимназию. Учителя, которых помню: Желудков — чистописания и рис[ования], Волков — франц[узского] яз[ыка]. В старших классах Ив[ан] Карл[ович] Руммель — мат[ематики] и физ[ики], Доброхотов — истории, Мих[аил] Логин[ович] Попов (зять наш) — законоведения. Латынь — Петр Кузьмич, «Редька», от не любили, доходило до драки. Бывал и на черной доске в 5-м классе. В 7-м учился хорошо. Переводили, п[отому] ч[то] был развит.

Ученье шло туго и мучительно, хотя я и был способен. Занималась с нами мать. Отец тоже делал педагогические попытки, но был нетерпелив и портил тем дело. <…> Зададут на маленькой грифельной доске написать страничку, две. Даже тошнило от напряжения. Зато, когда кончишь это учение, какое удовольствие чувствуешь от свободы.

Лет 10–11, в начале зимы, я катался на салазках. Простудился. Простуда вызвала скарлатину. Заболел, бредил. Думали, умру, но я выздоровел, только сильно оглох, и глухота не проходила. Она очень мучила меня. Я ковырял в ушах, вытягивал пальцем воздух, как насосом, и, думаю, сильно себе этим повредил, потому что однажды показалась из ушей кровь. Последствия болезни, отсутствие ясных звуков, ощущений, разобщение с людьми, унижение калечества — сильно меня отупили. Братья учились, я не мог.