Мимино
Статья Неи и Андрея Зорких «Заметки о режиссере», опубликованная в сборнике «Георгий Данелия»
«Мимино» — не расскажи эту историю Данелия — легко можно перевести в весьма шаблонный «нравоучительный» фильм. Провинциальный летчик (спортсмен, актер), мечтающий о карьере и столичном размахе. Осуществление мечты (сборная страны, столичный театр). Испытанная схема преодолена авторами «Мимино» изначально, в самом истоке замысла. Фильм не о том, как делать карьеру. И не о том, что ее вовсе и не нужно делать. Он не о выдвижении и продвижении. Фильм о том, как не потерять самого себя, остаться самим собой.
Можно сказать так: во второй половине 70-х годов Георгию Данелии понадобилось снять фильм, размышляющий о месте человека в жизни, о родной ему земле, о суетном и прочном, основательном. О Родине — том уголке земли, где ты живешь и который ты можешь потерять, порой даже не переселяясь в другой город…
Звонок Валико из заграничного аэропорта в Телави, вся драматургия телефонного разговора с незнакомым собеседником — ключ к пониманию фильма.
Случалось вам видеть когда-нибудь Сокола, перевозящего по воздуху баранов? Сокола в стареньком кителе за штурвалом маленького вертолета? Сокола, транспортирующего мешки с мукой, коробки с куриными яйцами и фильмами? Словом, Сокола —транспортника, Сокола — трудягу «малой авиации», обслуживающей горные деревушки Верхней Тушетии.
Понятно, это не символ, не аллегория, а только прозвище да позывные вертолетчика — героя фильма «Мимино». И все же современный, так сказать, процветающий Сокол рисуется иным. Вот в белоснежном отутюженном кителе, сопровождаемый эскортом прелестных стюардесс, он шествует по бетонированной дорожке к своему сверхзвуковому лайнеру. Вот дерзко и радостно пересекает трансконтинентальные пространства, смотрит увлекательную телепередачу в Брюсселе, звонит из Нью-Дели в родной и зеленый Телави, приобретает игрушечного крокодила в Нью-Йорке. Словом, парит и живет.
Собственно, и то и другое случается в жизни Мимино. Да, это он скромный трудяга-вертолетчик, а потом по счастливому стечению обстоятельств — респектабельный шкипер воздушного корабля, курсирующего над всей планетой. Так что же лучше, удачливее, солиднее? И с какой это стати, едва вкусив пьянящего ветра странствий, киногерой бросает белоснежный лайнер и трансконтинентальную трассу, чтобы вернуться в горы — к старенькому вертолету, к баранам, к будничным полетам, в затерянные горные деревушки? Чудак? Нет, нет. Мы как-то незаметно привыкли списывать на счет чудаков поступки ясные, нормальные, естественные…
— Прости, а помнишь, ты рассказывал про вертолетчика, который запирает вертолет на замок? По-моему, эта история намного интереснее.
Максуд ушел. А я понял, что фильм про девочку и трубача снимать уже не смогу. «Но что делать? Съемки через месяц, а сценария нет!».
А к утру решил: «Была не была!» Позвонил в Тбилиси Резо и сказал:
— Ты мне нужен. Приезжай!»
Нет, не понять ни Мимино, ни фильма, ни, верно, самого Георгия Данелию, если приложить к этому сюжету мерки меркантильные, соображения, так сказать, «здравые», измерения человеческой высоты рублем, карьерой, вещным благополучием.
Надо взглянуть на положение вещей с высоты зеленых гор, над которыми трудолюбиво кружит Мимино. Надо видеть мальчишек, мчащихся к нему навстречу, зайти в сельский дом, заглянуть в глаза старика, девушки, ребенка… <…> Надо понять этот уголок родной земли. Ощутить его Родиной.
Надо познать цену простых вещей. Разобраться в тысяче простых вещей. Ну хотя бы понять, почему нарядная люстра, будь она трижды венецианской, — жалкое бутылочное стекло рядом с автомобильной покрышкой, подаренной другу от чистого сердца: «Возьми, продай, купи себе поесть, ведь у тебя нет денег…».
Надо иметь сердце. Надо увидеть Мимино в родных горах, увидеть Сокола в высоком деревенском небе. Увидеть саму деревеньку — с такой пронзительной узнаваемостью близких, родных людей, их жизни, быта. И ты сам здесь всем близок, понятен, необходим.
— И тот эпизод, где у тебя летчик с Израилем разговаривает, тоже надо выкинуть!
Я завопил, что без эпизода «Разговор с Тель-Авивом» фильм теряет всякий смысл, что этот эпизод я своими руками выкидывать не буду! Я ухожу с картины, а они пусть что хотят вставляют, что хотят вырезают, только пусть уберут мою фамилию из титров!
С утра пораньше отправился в Госкино. Приехал очень рано. Дождался, когда подъехал лимузин министра.
— Филипп Тимофеевич, если бы не фестиваль, вырезали бы этот эпизод?
Он посмотрел на меня, прищурился и спросил:
— Данелия, скажи честно, ты — еврей? Останется между нами. Слово.
— Да нет вроде.
— А чего тогда ты так держишься за этот Тель-Авив?
— Хорошая сцена, трогательная, смешная.
— Пойми, не то сейчас международное положение.
— А если так: на фестивале, для международного положения, покажем без этого разговора, а в прокат, для своих граждан, выпустим с ним.
— А говоришь, что не еврей.
— Ну хорошо, еврей я, еврей! Так как?
— Ну ладно. Чтобы к фестивалю копия была готова!»
Надо прожить хотя бы несколько дней в гостиничном номере вместе с Мимино и Рубиком Хачикяном, грузином и армянином, случайно повстречавшимися в Москве. Прислушаться к их неторопливым беседам и пылким ссорам, побыть с ними на пиру и в беде. Надо понять их — шофера и вертолетчика, знающих цену простым и прямым дорогам, семьям, близким, истинным друзьям, лобио и долме, Дилижану и Телави…
Незадолго перед премьерой мы спросили у режиссера: «О чем ваша новая картина?».
— Фильм для меня никогда не укладывается в формулировку «о чем». Я узнаю об этом позже, вычитываю у критиков и говорю себе: «Ага, братец, так вот о чем, оказывается, ты снял фильм». По-моему, сказать об этом так же трудно, как сказать, о чем тот или иной человек. Так вот, мой новый герой — вертолетчик, который из самой глубинки переходит работать на международные авиалинии. Все чудесно. Отличная работа. Москва, прекрасное положение… Но вдруг он осознает, что живет неправильно. Кажется, достиг всего. Но, как магнит, его тянет к себе маленькая родная деревушка, сельский аэродром, вертолет, на котором возил он баранов и всякую всячину… О чем это? Может быть, о человеке, который не успокоился, сумел вернуться к самому себе? Может быть, о чувстве Родины, об этом очень конкретном осязаемом уголке родной земли? Мне хотелось снять сказку, вернее, полусказку… Я вообще никогда не пытался изображать «жизнь как она есть». Старался отбирать то, что мне надо. Есть простая формула восприятия киноискусства: увидев настоящий фильм, я беру с экрана кусок жизни, согретый земным теплом, умом, сердечностью, волнением авторов, их прекрасным мастерством, беру как духовную ценность, как нечто новое и необходимое мне в жизни. В фильме «Мимино» эта формула выражена и осуществлена полностью.
А пес Мимино должен был быть потомственной дворняжкой. Встретил я его, когда открылся перевал и мы на рассвете ехали в аэропорт. Он неторопливо трусил по улице. Невысокий, вернее, маленький, лохматый, одно ухо торчит вертикально, второе — болтается. Бородка в колючках, походка независимая. Настоящий Зарбазан! Кино есть кино.
Тут же решили: «Сейчас некогда! С хозяином объяснимся потом». Забрали пса — и увезли. А когда вернулись, выяснили, что хозяина у Зарбазана нет и никогда не было. Он с детства жил вольной жизнью. Питался в ресторане при гостинице и в хинкальной на площади Ленина. Зарбазана мы все полюбили: он был понятливый, веселый и, несмотря на солидный возраст, любил играть в футбол. Когда после съемки механики гоняли мяч, Зарбазан принимал в этом активное участие — подпрыгивал и ударял мяч носом. Иногда его даже в ворота ставили.
Когда возвращались в Москву, Зарбазана взяли с собой (он нужен нам был для съемки в декорации деревенской школы). Поселился он у директора фильма Валеры Гандрабуры. Валера и его жена обожали Зарбазана и баловали его. Жена работала в хорошем месте и кормила пса шоколадом и черной икрой. К теплой постели и деликатесам Зарбазан был не приучен. И недолго протянул. Похоронили мы его на территории «Мосфильма» (ночью, чтобы никто не видел) в яблоневом саду, который посадил Александр Довженко»
