Идиотъ
Князь Мышкин возвращается в Россию из Швейцарии, где он проходил лечение в психиатрической клинике. В поезде, по дороге в Петербург, князь знакомится с Парфеном Рогожиным, который рассказывает ему о своей страстной любви к Настасье Филипповне, бывшей содержанке миллионера Тоцкого. В Петербурге князь попадает в дом своей дальней родственницы — генеральши Епанчиной, знакомится с ее мужем, их дочерьми, а также секретарем генерала Ганей Иволгиным. Случайно увиденный на столе у генерала портрет Настасьи Филипповны производит на князя большое впечатление.
Фрагмент статьи «Мышкины и другие» Андрея Немзера, опубликованной в газете «Время новостей» (02.06.2003)
Сколько можно догадываться, Владимир Бортко работал исходя из простой посылки: «Идиот» — роман великий и самодостаточный… Великая проза живет подробностями, деталями, перекличками несхожих, на первый взгляд, мотивов, сопряжением детектива, психологического исследования и утверждения метафизических ценностей.
Совсем не случайно Бортко настойчиво повторяет простой ход. Монолог произносит один герой, а перед нами лицо другого, воспринимающего. Это срабатывает, когда в позиции (неважно, говорящего или слушающего) оказывается Мышкин. Срабатывает по двум причинам. Во-первых, грубо говоря, ровно об этом — о взаимодействии Мышкина и всех прочих — написан роман Достоевского. В присутствии князя люди (от швейцара, пустившего князя к Епанчиным, до Рогожина, уже совершившего убийство) становятся лучше, спокойнее, чище (бунты Аглаи и Ипполита, отчаяние генерала Иволгина не опровергают, но парадоксально подтверждают правило). Мышкиным пытаются спастись персонажи самые разные (от Настасьи Филипповны до Келлера и Евгения Павловича), но спасаются лишь на то время, покуда они «в поле» князя, который прозревает красоту и благородство в каждом… Трагедия князя в том, что он не может быть разом при всех (метание меж Настасьей Филипповной и Аглаей воплощает ключевую тему с особой наглядностью), а его проповедь (неотрывная от человеческого облика и бытовых жестов) размывается в круговороте «наивных хитростей». Неслучайно — вполне по Евангелию — Мышкиным больше других проникаются либо дети (Коля Иволгин, Вера Лебедева — какой же молодец Бортко, увидевший великую значимость этого «проходного» персонажа!), либо люди слабые, «смешные», презираемые благоразумным обществом, но сохранившие простодушие (Келлер, генерал Иволгин). «Диалогизм» в «Идиоте» держится на Мышкине, умеющем объяснить необъяснимое. Этой особенности князя не понимает даже самый умный герой романа Евгений Павлович (вспомним его «правильные» укоры Мышкину после отъезда Епанчиных) — эту тайну понял Бортко.
И здесь начинается «во-вторых». Режиссер нашел актера, способного передать светлую мудрость князя-Христа, его любовь к людям, его тревогу за мироздание, его веру в счастье, его дар со-страдания всем. Как роман держится на Мышкине, так фильм держится на Евгении Миронове, который просто, сердечно и с мягкой убедительностью заговорил с нами на «отвлеченные темы» — о смертной казни или родстве католицизма с социализмом. В этих «сложных», замедляющих действие монологах он такой же, как в эффектных сценах скандалов или дружеских беседах, где дает волю своему чудному свободному смеху. Как, собственно, Достоевским и написано.
Вышло — по духу, а не только по аккуратно соблюденной букве Достоевского, — что завораживающее единодержавие «положительно прекрасного человека» мириадами тонких нитей связано с другими персонажами, с атмосферой, с «отвлеченными идеями», петербургскими углами, павловскими деревьями, бриллиантовыми колье, пошлыми фельетонами, семейными раздраями, судьбой России и верой в Бога. Оказалось, что «лишнего» в фильме (как и в романе) нет. Вероятно, и этого (идеальный выбор главного героя и доверие к писателю) хватило бы на хороший сериал. Но Бортко сделал больше — в хороводе невероятных персонажей Достоевского он (в отличие от весьма многих интерпретаторов романа) обнаружил второго «положительно прекрасного человека» — генеральшу Епанчину (не зря Елизавета Прокофьевна в родстве со Львом Николаевичем). И отдал эту роль великой актрисе — Инне Чуриковой. Когда «важно все», трудно не упустить «самое главное». Бортко, Миронов и Чурикова не упустили. Профессионалы оценят изгибы мимики, пластики и речевой мелодии, которыми одаривают нас Чурикова и Миронов, — мне важно, что каждый их жест, взгляд, поворот и колебание голоса ведут к главному смыслу романа. Добро терпит поражение за поражением, но существует. За катастрофой следует не только торжество пошлого и злого «порядка», но и нечто иное. Это чувствуешь, слушая, как генеральша рассказывает невменяемому князю о судьбах оставленных им «бедных людей». Чурикова — Епанчина произносит слова авторского «Заключения», слова Достоевского — и в этом решении (формально «не точном») есть высшая правда. Как есть она в нашей надежде уловить проблеск сознания на идиотическом лице князя. Бортко строит, а Чурикова и Миронов играют швейцарский эпилог почти против текста — и они правы. Во-первых, потому что не переступают через «почти», а во-вторых, потому что и итог романа к горьким «словам» не сводится.
