Медный всадник
Фрагмент статьи Игоря Немировского «Зачем был написан «Медный всадник». Журнал «Новое литературное обозрение» (2014):
<…> «Почему в марте 1833 года Пушкин оборвал работу над «Езерским» и спустя пять месяцев всего за три недели создал другое произведение на петербургскую тему. <…> Конфликтно само название — «Медный всадник», метафорически <…> представляющее Петра в двух различных ипостасях: как памятник и как историческое лицо. <…>
В основной части поэмы статус Петра меняется. Основатель Петербурга характеризуется как ложное божество: «горделивый истукан», «идол»; при этом наводнение соотносится с библейским потопом и называется «Божьей стихией». Бунт Евгения приобретает характер кумироборчества; обращенное к «кумиру», к «медному идолу», его проклятие направлено и против исторического Петра, «чьей волей роковой / Под морем город основался». Столкновение Евгения со статуей становится возможным в результате того, что он теряет свою социальную и даже человеческую природу и становится «ни то, ни се, ни житель света, ни призрак мертвый», а «Медный всадник» оживает, вновь делается «грозным царем» и спускается со своей недостижимой даже для наводнения, надмирной высоты. Своей кульминации сцена бунта достигает тогда, когда Евгений манифестирует чудесную природу Петра, называя его «строитель чудотворный». <…> Осмысление Пушкиным Петра в рамках эсхатологической парадигмы «конца Петербурга» как «идола» и «ложного божества» состоялось исключительно в «Медном всаднике». <…>
Переосмысление образа Петра и его исторического наследия в «Медном всаднике» произошло по велению времени и определялось глобальным характером исторических перемен, пришедшихся на начало 1830-х годов. <…>
Именно тогда в парке Царского Села, где Пушкин поселился сразу после женитьбы, <…> произошла знаменательная встреча поэта и императора. По легенде, они встретились случайно, разговорились, и император рассказал поэту о своих планах купить в Голландии домик Петра Великого. Пушкин попросился туда дворником. Император в ответ рассмеялся и предложил поэту писать историю Петра. Так Пушкин занял место императорского историографа, то есть место Карамзина.
<…> Надежда Пушкина на то, что ему позволят написать критическую историю Петра, подкреплялась еще и тем, что ему открыли доступ к самым секретным архивам, в том числе к делам о царевиче Алексее и к бывшей тайной канцелярии. Так, 12 января 1832 года Нессельроде спрашивал, «благоугодно ли будет» царю, чтобы Пушкину «открыты были все секретные бумаги времен императора Петра I», «как-то: о первой супруге его, о царевиче Алексее Петровиче; также дела бывшей Тайной канцелярии». Император распорядился, чтобы исторические документы выдавались Пушкину «по назначению».<…>
<…> К середине 1832 года от пушкинского оптимизма не осталось и следа. Кажется, что, берясь за создание исторического сочинения о Петре, Пушкин не представлял себе зловещих подробностей истории его царствования. Многие из них стали известны Пушкину только тогда, когда он стал заниматься историей Петра самостоятельно. <…>
Решение написать о Петре что-нибудь другое пришло к нему несколькими неделями спустя после отъезда из Петербурга в Москву. <…>
Есть свидетельство В.И. Даля, относящееся к сентябрю 1833 года и определенно указывающее на то, что в это время Пушкин, помимо исторического труда о Петре, собирался написать «художественное в память его произведение». <…>
Ни в одном другом произведении профетическая (пророческая. — Прим. ред.) позиция Пушкина не проявилась с такой полнотой, как в «Медном всаднике», поскольку никогда ранее поэт не ставил перед собой задачу такого масштабного воздействия на императора. Речь шла ни много ни мало об изменении официального взгляда на Петра. <…>Пушкин ошибся, как всегда переоценив степень доверительности этих отношений. Император поэму не пропустил, причем его неблагосклонное внимание привлекло именно то, что осуществляло переоценку Петра в контексте библейской образности. Ему не понравилось, что его «пращура» Пушкин называл «медным идолом», «горделивым истуканом» и «кумиром». <…> Раздражение Николая привело к тому, что император разрушил хрупкий союз, сложившийся к тому времени между ним и поэтом. <…>
Игорь Немировский, кандидат филологических наук, пушкинист и директор петербургского издательства «Академический проект».
Из интервью с Михаилом Козаковым:
<…> Пушкина хочется видеть всегда обаятельным, всегда солнечным, всегда приносящим радость. <…> У Пушкина есть стихи трагические и даже мизантропические, но, как ни крути, он солнечный человек, божественный человек. <…> Я прожил жизнь и полагаю, что, несмотря на великий талант Мандельштама, Ахматовой, Пастернака, Самойлова, Бродского или Цветаевой, для меня лично ясно, «как простая гамма», что Александр Сергеевич есть явление для русскоязычного человека абсолютно надмирное. Что это такое Евангелие по-русски. Достичь того, что он сделал во всех жанрах литературы, по-моему, нельзя. Более того, я недавно сидел у телевизора, слышу, одна дама (не знаю фамилии) написала книгу «Пушкин и Мандельштам» и утверждает, что для молодого поколения пишущих людей Мандельштам гораздо более важный поэт, чем Пушкин. У меня был разговор с самим Бродским, он утверждал (он молодой был, ему 32 года было), что Баратынский — поэт выше и глубже Пушкина. Но это полемические заявления. Цитат из Пушкина и парафраз из его поэзии у Бродского гораздо больше, чем из Баратынского». <…>
