Острова. Александр Адабашьян

Известный художник, сценарист, актер, режиссер фильмов «Мадо, до востребования» и «Азазель» размышляет о судьбах современного кино, проводит занятия в своей режиссерской мастерской, работает в тон-студии с известной польской актрисой Эвой Шикульской.

Интервью с Александром Адабашьяном в газете «Известия» (2015 г.)

— Александр Артемович, как праздник отмечаете?

— Шатры не ставим, в фонтанах не купаемся, парк Горького не арендуем. На даче, в тихом семейном кругу, можно сказать. Хотя какой уж там у меня тихий семейный круг. У меня круг громкий. Шесть внуков, а младшая — Нинка, три года, а уже такая оторва… Все старшие интересуются, в каком Нина настроении проснулась. Выйдет — мало не покажется.

— Шесть внуков? А сколько же у вас детей?

— Две дочери. У меня старшая дочка Катя и жена Катя, а младшая — Саша и я Саша. У нас экономия.

— Над чем работаете, пока не оторвались на праздник?

— Делаю иллюстрации к сказке. Она издавалась небольшим тиражом, а сейчас будет иллюстрированное переиздание. Половину уже сделал, еще половина осталась.

— Слышала, что эту сказку хотела экранизировать студия «Дисней», а вы ей отказали.

— Ну было такое, по условиям договора я лишался почти всех прав на своих героев и на произведение. Поэтому я отказал. Сказка называется «Хрустальный ключ, или Скарафаджо». «Скарафаджо» — это по-итальянски «таракан». Скоро это можно будет увидеть, сейчас мы снимаем фильм «Перелетные дети».

— Куда делись тараканы?

— Я изъял тараканов, но очень много и добавил. Фабула — это история девочки и папы, у которых случилась неприятность: мама ушла из дома и сказала, что не вернется. Тогда они тоже решили уйти из дома, но сначала — навести порядок. В процессе наведения порядка маленькая девочка рассказывает папе свой вариант знакомства с мамой, раскрашенный ее буйной фантазией. И там мама путешествует во времени, но очень хочет вернуться обратно. Фабула очень близка к «Голубой чашке» Гайдара.

— Странно, что вы обращаетесь к Гайдару.

— Время такое. Очень похожа атмосфера.

— И финал произведения похож?

— Финал там такой: «А жизнь, товарищи, была совсем хорошая».

— И дата стоит: 1939 год…

— Нет, до этого не дойдет. Не дойдет. Искусство, оно, как правило, не опережает, а сопровождает или даже опаздывает в оценке происходящего.

— Опаздывает? А как же предсказания, прогнозы?

— Да, находят какие-то пророчества, но я думаю, что это задним числом. Я, честно говоря, считаю, что искусство не прогнозирует, не пророчествует, не учит и никакого облагораживающего воздействия на умы не имеет. Ведь если прочитать какие-нибудь древнегреческие трагедии или комедии, бичующие пороки, то все это совершенно современно и сегодня. За все время существования всех видов искусств никаких усовершенствований в человеческой природе не произошло. Тот же набор пороков и добродетелей.

— А зачем тогда искусство?

— Помню, очень давно мне довелось переводить с французского разговор двух математиков. Один говорит другому: «Как вы определяете кибернетику?» — и получает ответ: «Кибернетика — это род занятий определенной категории людей». Точно так же и я считаю, что искусство — это род занятий определенной категории людей. По-моему, это естественная эмоциональная потребность человека.

— То есть это хвост, который либо виляет, либо не виляет?

— Если очень грубо, то да. Точно так же, как наскальная живопись или графика, которые были эмоциональной иллюстрацией к бытию: вот сожрало племя половину мамонта или соседнее племя их сильно напугало — вот реакция на все это отражается на стенах.

— Скажите, как вам кажется, что происходит с нашим кино сегодня?

— Есть хорошая фраза Толстого, что жизнь не уничтожается, а только видоизменяется смертью. Вот и кино не уничтожается, а постоянно видоизменяется. На нашем витке оно так ушло от своего первоисточника, что начинает обратно к нему возвращаться.

— Вы против 3D и других наворотов?

— Нет, я не против. Поскольку кино искусственного происхождения, оно так и будет вслед за техническим прогрессом брести, нравится это кому или не нравится. В свое время Тынянов от идеи звука в кино в ужас пришел. Он считал — и справедливо считал, — что кино выработало свой собственный пластический язык, которого нет у театра, и его уникальность в этом была. С появлением звука кино не умерло, кино просто стало другим. Следующим уровнем стало появление цвета. Потом — 3D. Всем наворотам конца не будет. И запахи в кино появятся, и осязаемым оно станет.

— А в итоге?

— Все просто. Мы придем к вожделенной идее братьев Люмьер: кино станет развлечением. Стараниями наших американских партнеров, конечно же. У меня есть фраза любимая, которую я постоянно повторяю, с которой всем надоел.

— Про Америку, которая хочет все опошлить?

— Ну конечно! Да, это, извините, Диккенс еще в XIX веке сказал, а не я: «Миссия Америки — опошлить вселенную». И эта миссия благополучно исполнена. И в отношении кино, живописи и прочего. Они, как люди рациональные, приняли, что искусство — это то, что приносит деньги. Я думаю, что в ближайшее время там будут разрешены легкие наркотики. Потому что раз это приносит деньги, значит, это нужно включить в обиход.

— Александр Артемович, а как так случилось, что вы столько лет в кино, перепробовали все профессии, но у вас нет ни кино-, ни театрального образования?

— Помните, когда в «Белой гвардии» Лариосик наблюдает за выпивающим Мышлаевским и говорит: «Как это вы ловко рюмочки опрокидываете». Тот отвечает: «Достигается упражнением». Очень многое в творческих профессиях достигается упражнением. У меня образования нет, но зато для всех этих работ была хорошая стажировка подмастерьем у хороших мастеров. Научиться можно практическим путем. Но при хорошем присмотре.

— А почему вы стали именно художником?

— Я еще лет с 13–14 точно знал, что поступлю в Строгановку. Однажды мама повела меня на день открытых дверей. И этот день мне запомнился. Строгановка недавно переселилась в новое здание, была зима, по коридорам ходили редкие студенты-небожители, на стенах висели картины, но самое главное — я запомнил огромные залитые светом аудитории. И я страшно захотел учиться именно здесь… Правда, когда поступил, то больше не видел такого замечательного образа. Я поступил в учреждение, которое было чем-то похоже на то, которое я впервые увидел.

— Кстати, у вашей мамы фамилия Бархударова. Это из той истории про Бархударова, Крючкова и компанию?

— Нет-нет, но я очень сожалел об этом, когда в школе учился. Мама была учителем немецкого. Про свою жизнь она не любила рассказывать, видимо, на то были причины. Знаю, что папа ее — мой дедушка — был толстовцем. У нас дома был альбом похорон Льва Толстого, и там дедушка мой идет в форме Тимирязевской академии. В 1938 году дедушку расстреляли. Малорадостное было у мамы детство.

— Вы благодаря маме говорите по-французски?

— Нет, благодаря школе имени Ромена Роллана. Я учился там. Меня туда отправили безо всякой цели, думаю, потому, что у гроссмейстера Вячеслава Васильевича Рагозина сын там учился, а папино окружение составляли шахматисты. Рагозин, видимо, и подсказал.

— Папа был шахматистом?

— Нет, папа был чиновником, строил важные объекты. Как ни странно, в шахматы он играл посредственно. Но зато отлично — в преферанс. И все гроссмейстеры перебывали у нас дома. Смыслов, Спасский, Толуш, Керес… Я их отлично знал. Я видел, как они играют. Сдают, сделают два хода и говорят: а, все понятно. И сбрасывают. Им было понятно, что у всех отличная память, никто не ошибется.

— Традиционный для года литературы вопрос: что читаете? Может быть, что-то из современного посоветуете?

— Знаете, я современную литературу читаю, но не очень уважаю. Любить там некого, ненавидеть там некого. Все, что ни произойдет, я с холодным носом прочитываю. Ну из современного нравится Прилепин, Иванов, тот, который «Географ глобус пропил». А вообще существует у меня такая полка над кроватью, там книги, которые я в зависимости от настроения вытягиваю и начинаю читать. Какие-то действуют как снотворное, какие-то — от плохого настроения. Могу точно сказать, «Война и мир» — моя книга.