Двенадцатая ночь
Когда эта шекспировская комедия только появилась на сцене «Современника», многие недоумевали, не является ли подобный выбор пьесы отступлением от «генеральной линии» молодого театра, заложенной в его названии. Возможно, внутри самой труппы за Шекспира на тот момент никто и не взялся бы, но приглашенный английский режиссер Питер Джеймс был далек от подобных размышлений. Он поставил Шекспира на московской сцене так, как и должен был поставить молодой англичанин — не отступив от «буквы», но наполнив новой легкостью и свежестью.
Спектакль получился заразительно веселым, поэтическим и временами озорным. Но главным в нем оказалась та самая безудержная стихия игры, которой не побрезговал бы и сам драматург. Джеймс в этой романтической комедии решил подчеркнуть ее сказочный характер, чем по своему настроению приблизив к другой шекспировской комедии — «Сну в летнюю ночь». О ней вспоминалось сразу, как только в качестве своеобразного пролога на сцене появлялись поющие и танцующие веселые духи, вызывающие в памяти проказника Пэка. Они не раз появлялись и дальше, по ходу действия. Их же музыкальной партией и завершался спектакль.
Эти духи с первых же минут настраивали на праздничность и шуточность, а еще погружали зрителя не только в игровую стихию, но и в стихию сна — прекрасного волшебного сна, где все смешалось и перепуталось, как только и может быть во сне. На фантастическое сновидение «намекало» и причудливо-элегантное, лишенное всяких подробностей сценическое оформление от Иосифа Сумбатошвили. Созданная им волшебная Иллирия предстает доброй сказочной страной, обитатели которой беззаботно веселы, а безмятежную жизнь герцогов и придворных лишь изредка омрачают порывы неразделенной любви.
Сказочная история с переодеваниями и обманами, с философическими песенками шута разворачивается с пластической плавностью, диалоги стремительны и остры. На сцене торжествуют молодость и любовь. Молод и скучающий герцог-поэт Орсино. В томной игре Юрия Богатырева, в его мелодичных речах и плавных движениях, кажется, нет места никакому яркому чувству, но тем не менее и он окажется во власти все той же всепоглощающей любви, во всех красках описанной Шекспиром.
Молода скучающая красавица Оливия. Анастасия Вертинская играет своеобразную Снежную королеву холодную и неприступную, но тоже побежденную волшебными чарами. Капризная и взбалмошная девчонка, своенравная чаровница, она трогательно смешна в неловких проявлениях своей первой настоящей любви. В этом спектакле, наверное, и стало очевидно, что амплуа Вертинской отнюдь не ограничивается лирическими героинями, что комедия, возможно, даже более присущий ей жанр. (Еще раз это отчетливо проявится в эфросовском «Тартюфе»).
«Двенадцатая ночь», вообще, стала для «Современника» парадом актерских удач, где каждый заслуживает отдельной статьи. Уморительно здесь комическое трио — сэр Тоби (Петр Щербаков), сэр Эндрю (Константин Райкин) и Мария (Нина Дорошина). Причем эксцентрический Энрю Эгьючик от Райкина для многих стал чуть ли не главной комической звездочкой спектакля. Его виртуозная пластика, эта полнейшая развинченность что тела, что мыслей, что интонаций, — создавали по истине смехотворный, но одновременно до крайности симпатичный образ.
Или чванливый Мальволио в шутейском исполнении Олега Табакова. Здесь все работает на создание единственно верного «имиджа» — даже благостный прищур глаз, бегающих в поисках того места, которое одно только достойно принять их обладателя.
Или грустный шут Фесте, которого Авангард Леонтьев играет с лицом сатира и душой скептика. Шутки его горчат, а остроты отдают кислинкой. Шут-меланхолик, философ с дурацкой погремушкой.
Но центром спектакля — средоточием его поэтики, романтизма, комедийности и волшебства — становится, конечно, Марина Неелова. В сценической версии она выходила на подмостки в роли Виолы, телеэкран же подарил актрисе возможность стать единой в двух лицах и сыграть еще и своего брата-близнеца Себастьяна. Виола Нееловой — это хрупкое и жизнерадостное существо, даже при малейшем соприкосновении с которым каждому из героев словно достается порция чистого солнышка. Виола — ее любовь чуть более «настоящая», чем у других; да и сама она более «настоящая». Именно в игре Нееловой комедия порой приближается к драме, но ни разу не переступая границы. И потому-то финальная улыбка Виолы, исполненная торжества, столь лучезарна — ведь в ней не только радость победы, но память о том, сколько усилий для ее достижения пришлось приложить.
Вот такой вот театр и праздник. Такой волшебный сон, обернувшийся для героев счастливым пробуждением, а для зрителей — долгим послевкусием подлинной и изобретательной театральности.
