У времени в плену
В 1970 году надо было отмечать 100-летие Ленина. Главный режиссер Театра Сатиры В. Плучек, ученик В. Мейерхольда (и, к слову, старший двоюродный брат П. Брука), решает ставить «У времени в плену» А. Штейна. Штейн написал пьесу, опираясь на произведения революционного драматурга В. Вишневского — пьесы «Первая конная», «Оптимистическая трагедия» и «Мы из Кронштадта» — и ввел в действие самого Вишневского, роль которого Плучек отдал А. Миронову. Эта постановка останется одной из знаковых в режиссерском багаже Плучека, а Миронов получит за свою роль диплом и премию второй степени на фестивале «Московская театральная весна — 70».
Штейн описал, как за три месяца (вместо обычных при написании полутора-двух лет) сделал этот текст «о художнике и революции, о художнике, который в плену у времени, о поколении, о… друзьях, живущих и умерших». «Спрашивали меня, — писал он — почему «так много» гражданской войны по сравнению с блокадой и другими этапами жизни героя? Потому что выбор героя во многом определил доминанту фантазии. А муза Вишневского — это муза гражданской войны. То, с чем он пришел в литературу».
В книге-диалоге «Андрей Миронов: неоконченный разговор» А. Вислова вспоминала, как нелегко создавался спектакль — и как постепенно, не без сложностей нащупывал нерв своей роли Миронов. «Пьеса, определенная автором как «фантазии на темы В. Вишневского», нелегка для воплощения. В ней отсутствуют элементы драматического конфликта, да и сюжета как такового. Сцены из «Оптимистической трагедии», в нее включенные, его не заменяют», — пишет она. Но в спектакле «звучала горечь утраты идеалов, боль потери нравственных критериев, обещанных революцией. Отсюда возникал и основной его конфликт — конфликт веры и безверия, идеала и отсутствия его. Миронов при всех внутренних сомнениях искренне вкладывал душу в эту роль, поэтому она ему и удалась.
Проникновенная и одновременно романтическая, «невещательная» интонация актера служила камертоном, по которому настраивалось звучание спектакля в целом. Плучек насытил его музыкой, подобранной им с безусловным режиссерским чутьем: от открывавшей спектакль камерной песни Б. Окуджавы «Надежды маленький оркестрик» до знаменитого марша С. Покрасса «Красная Армия всех сильней», от тихих и мелодичных лирических матросских песен до сочных анархистских куплетов. А лаконичное художественное оформление Валерия Левенталя, решенное в серо-стальных тонах холодных вод Балтики, естественно дополняло этот настрой, находило свое продолжение в строгом, пластически выверенном, почти скульптурном построении мизансцен, неразрывно сливалось с четкими ритмами, открытым, ясным дыханием всей постановки».
Миронов в образе Вишневского непривычен (известно, что часто и сам он ощущал себя в роли неловко). Непривычен, когда горячится о правде «простой, грубой», которую «надо говорить с обнаженным сердцем». Когда спрашивает — себя? зал? — неужели судьба — вечная война и о войне? Отвечая: главное — жизнь. Горячность свою герой оправдывает словами о том, что «у каждого времени свои идолы» — и о том, что он был искренен. А рядом — Всеволод маленький (А. Воеводин), рассказывающий, как, будучи еще младше, очаровывался кирасами, муаровыми лентами. Очарованный, жаждущий войны, он стоит перед прожившим жизнь Всеволодом-Мироновым — и вдруг мысль, как молния — вдруг ему захочется вернуться с этой войны?
В рецензии на спектакль И. Вишневская отмечала новые грани Миронова-актера, увидев в нем «мужественный гражданский темперамент, если можно так сказать, социальную эмоциональность». Но важно и другое. Характеризуя героя Миронова-Вишневского, А. Вислова писала о дистанции по отношению к прототипу, благодаря которой обобщенный образ поднимался на новую высоту. «Эпиграфом ко всей постановке — писала она, — послужили слова Б. Пастернака:
«Не спи, не спи, художник, Не предавайся сну, — Ты — вечности заложник, у времени в плену!».
Империя, советская власть, белые и красные, война в Испании и Э. Хемингуэй, Гражданская, Великая Отечественная война. Тиски времени, становящиеся безвременьем. Сперва звучит окуджавовское — про «надежды маленький оркестрик», в конце — минута тишины. Плучек сделал спектакль монументальным полотном, панорамой, сложенной из чересполосицы картин-воспоминаний, которые приносит и уносит круг сцены. Комиссар Лариса (Т. Васильева), то дающая отпор грубости, матросне, то пишущая письмо А. Ахматовой; мать, не дождавшаяся сына с войны. Собирательные образы женщин в войну — отдельная линия размышлений. Здесь проносятся — по тому самому сценическому кругу — судьбы людей, но тут есть еще и символ общечеловеческой судьбы ли, жизни ли — в олицетворении трех возрастов. Всеволода маленького, на него, на себя смотрит он, Всеволод Вишневский, зрелый — и старого солдата Е. Сысоева (интонация фронтовика А. Папанова, его привычный негромкий голос, здесь звучит особенно пронзительно). Три возраста жизни, прошедшей в борьбе — в плену времени.
