Улыбнись нам, Господи!
Фрагмент статьи Андрея Максимова, писателя, члена Академии Российского телевидения, опубликованной в «Российской газете»:
«Уже почти с самого начала, с того момента, когда начинает говорить человек, и ты понимаешь: он страдает, а почему понимаешь — не ясно; так вот, с этой самой второй минуты после открытия занавеса становится очевидно, что про этот спектакль наверняка захочется написать… <…>
А потом вдруг понимаешь: это вовсе не спектакль никакой. То есть это выдающийся спектакль, грандиозный. Только не спектакль. И не просто сценическое действо. И даже не исповедь. Это знаете — как? Это как будто открыли волшебным театральным золотым ключиком неведомую дверку, а за ней — сидят люди и говорят о самом главном. О самом-самом таком, о чем мы говорить стесняемся, но непременно мучительно думаем, потому как люди. И все это расцвечено немыслимыми, ежеминутными режиссерскими придумками. <…>
И тут я поймал себя на том, что, явно желая о постановке сказать, хочу написать письмо постановщику Римасу Туминасу. Потому что «Улыбнись нам, Господи!» располагает не к оценочной критике, а к беседе. <…>
Дорогой Римас Владимирович! Посмотрев спектакль, я понял, что Вы — дорогой для меня человек, хотя я и видел Вас в жизни считаное число раз.
Потому что Ваши спектакли позволяют иначе взглянуть на жизнь. А как еще обращаться к тому, кто делает такое?
Первым делом я хочу сказать Вам «спасибо» за то, что сегодня театр Вахтангова задает определенный уровень. Мы как-то запутались в бесконечных разговорах про грязь в осовременивании классики, а Вы указываете путь.
Ваш спектакль напоминает истину, над которой не издевался разве что ленивый: «Театр — храм», то есть такое место, в котором нужно заниматься не дешевой публицистикой, а думать о самом главном. Потому как дешевой публицистики у нас полно, а о самом главном непонятно где и можно подумать.
Что Вы делаете со своими артистами, Римас Владимирович, это возможно объяснить? Нет, можно, конечно, сказать, что Маковецкий, Князев, Сухоруков, Рутберг, Добронравов, Попов играют хорошо. Можно даже сказать, что они играют гениально.
Только это ничего не объясняет. Потому что они не играют. И пошловато-критическое слово «живут» — здесь тоже не подходит.
Когда долго, невероятно долго и абсолютно невероятно молчит Маковецкий — кажется, что он думает о чем-то своем. И Сухоруков — артист с абсолютно звериной органикой — про свое рассказывает. И Князев мечется, свою боль выплескивая. И Рутберг играет бессловесную козочку так, что в нее влюбляешься сразу и навсегда — не в козочку, замечу, а в актрису. Молодые Добронравов и Попов существуют так, что кажется, эти молодые люди ищут что-то важное в этой жизни и нас призывают поучаствовать в этих поисках.
Как так может быть, Римас Владимирович? Объясните. Я — очень опытный театральный зритель, я чего только не видел… Но то, что получается у Вас, — это нечто совсем отдельное. Какое-то исповедальное актерское существование, когда на сцене — и герои спектакля, и просто люди.
А еще хочу сказать Вам: спасибо за то, что возвращаете на сцену слово. Сегодня ведь как? Ставят спектакли вообще без пьес. Или требуют, чтобы герои говорили, как в жизни, словно надеясь, что зритель перепутает театр и жизнь.
А в Вашем спектакле звучит Слово. Вот так вот именно — с большой буквы. И зритель следит не за сюжетом, а за мыслью. Следит — банально, но справедливо говоря, — затаив дыхание.
Вообще-то в спектакле есть сюжет и даже интрига. Дело происходит до революции. Человек по имени Эфраим Дудак узнает, что его сын совершил покушение на губернатора Вильнюса. Вместе со своими друзьями он уезжает из местечка, чтобы попасть на суд над сыном.
И знаете, что я Вам скажу, Римас Владимирович? Это совершенно поразительно и очень правильно, что Вы не доводите интригу до конца: мы так и не узнаем — встретятся отец и сын или нет, повесят юного революционера или помилуют…
Потому что спектакль про другое. И когда один из персонажей говорит, что родители и дети всегда живут на разных берегах, — это главное. Остальное — детали».
