Большевики
«Большевики» — это наша «Чайка», — говорил режиссер постановки Олег Ефремов. Замысел спектакля о русских революционерах был предложен на совещании «Современника» — руководство театра ломало голову над тем, что же подготовить к пятидесятилетнему юбилею советской власти в 1967 году. Выход был найден — Михаил Козаков робко предложил: «А что если что-нибудь про декабристов? Хорошие люди… Пушкин с ними дружил… Интеллигенция за народ в Сибирь отправилась…» Идею тут же подхватил Ефремов и начал фантазировать: «А почему только декабристы? Народовольцы — тоже тема будь здоров, не кашляй. Перовская, Желябов… И тогда уж большевики! Гениально! Интеллигенция революции! Ее элита!» Так родилась масштабная театральная трилогия, посвященная историческому прошлому России.
Пьесы были написаны под заказ советскими драматургами. Михаил Шатров, автор «Большевиков», изобразил советских политических деятелей как обычных людей, способных на ошибки, что, конечно, шло вразрез с общепринятым официальным каноном. Герои пьесы решают, необходим ли красный террор. Перед ними встает выбор — последовать примеру предшественников-якобинцев, чьи жестокие действия свелись к открытой политике истребления, или найти иной выход в борьбе за власть. За перипетиями сюжета явно угадывалась скрытая критика культа личности. Упоминающийся Свердловым Наполеон вызывает в сознании зрителя ассоциацию со Сталиным, выстраивая тем самым не только психологическую фабулу, но и фабулу публицистическую. Скрытые намеки, отсылки к тем или иным ленинским декретам, которые со сцены, не прерываясь, зачитывает телеграфистка, — все это вполне диссидентские приемы разоблачения исторических стереотипов. Логика умолчания действует даже на уровне построения сцены — руководящие члены партии сидят за столом и обсуждают важные политические вопросы в ожидании Ленина, но Ленин так и не появляется на сцене: его ранила Каплан. Раненого вождя привозят домой.
Из его комнаты (за сценой) то и дело выходят врачи, каждый раз сообщая о крайне тяжелом положении состоянии Ильича. Льются слезы, все подавлены, общее расстройство сменяется воспоминаниями об Ильиче, который любит смотреть на звезды и собирать посылки друзьям. Интересно, что на спектакле был и Никита Хрущев. Воспоминания о его приезде сохранились у Михаила Козакова, исполнявшего в спектакле роль Стеклова: «Ну как вам спектакль, Никита Сергеевич? — спросил Шатров, когда его представили Хрущеву. «Интересно, интересно, товарищ автор. Только вот у вас там упоминаются Бухарин и Рыков… Вы их того, не очерняйте… Это были хорошие люди… Надо было их реабилитировать. Но вот не вышло». — «Что же так, Никита Сергеевич?» — «Не успел». Олег Ефремов — постановщик «Большевиков» — считал этот спектакль одним из самых дорогих: «Для меня самыми дорогими спектаклями «Современника» были «Декабристы», «Народовольцы», «Большевики», потому что в них затрагивалось нечто общественно важное, мы говорили о чем-то существенном, а не играли в бисер». Играть в «Большевиках» стремилась практически вся труппа, Олег Табаков, совсем не с главной ролью, даже отказался от контракта на 48 тысяч фунтов за съемки в фильме «Айседора» — в это время шла сдача спектакля в театре.
В постановке Ефремову помогала Галина Волчек. Именно она предложила вывести на сцену двух настоящих часовых с винтовками, которые до этого действительно дежурили в карауле у мавзолея. Один из караульных, Игорь Филонов, потом вспоминал: «Анастасия Вертинская, Табаков, Евстигнеев… Все действие спектакля они что-то там за столом обсуждают. А по краям сцены — двое часовых. И разводящий их меняет каждые десять минут. Видимо, чтобы какое-то движение все-таки происходило на сцене. Вот нас впятером и приглашали примерно раз в два месяца. Так и сидит в памяти: трехлинейка со штыком, гимнастерка… Да, еще: там, по пьесе, незадолго Ленина ранили. Фанни Каплан на заводе Михельсона. А мы сидели за кулисами, ждали смены. И, видно, расшумелись. Выходит за кулисы Олег Табаков. Палец к губам приложил и говорит нам: «Тише, тише! Ленин ранен…» Часовые из спектакля 60-х в перестроечное время были одеты Галиной Волчек в обыкновенную советскую армейскую форму — словно с желанием подчеркнуть, откуда берет начало культ силы и военщины.
В постановке 1987 года уже нет тех блистательных актеров, которые были задействованы при Ефремове: нет Евстигнеева-Луначарского, Табакова. Остался Игорь Кваша в роли Свердлова. Но тут, видимо, значение играло сходство с портретом революционного деятеля. Впрочем, сходство — не главное. Более важен тот эмоциональный накал, который заставляет героев принять самостоятельное решение. Наиболее удачны те сцены, где партийные лидеры начинают ссориться друг с другом — споры о том, будет ли хлеб или нет, следует ли вводить красный террор, открывают в каждом персонаже свой характер. Здесь есть и те, кто осмотрителен, и те, кто рубит с плеча. Камерность способствует сосредоточению внимания на психологических нюансах: партийное собрание превращается в лабораторию политических решений. Идеи сталкиваются с реальностью, но так отстаивать идею были способны разве что герои романов Достоевского. Как отмечалось в одном из театральных журналов: «Не веру необыкновенных деятелей необыкновенной Истории надо было играть, а трагедию веры, подстерегающую людей в истории». Историзм «Современника» в данном спектакле особого пошибва: в нем сочетается публицистика и психологизм. Это сочетание было призвано формировать гражданское чувство, «не привычным языком транспаранта и газеты, а конкретной человеческой речью, лицом к лицу со зрителем».
