Балалайкин и Ко
Время, описанное в 1877–1883 годах Михаилом Салтыковым-Щедриным в «Современной идиллии», Г. Товстоногов однажды назвал «тупиком в российской жизни». Хотя писатель полагал свой сатирический роман безопасным для цензурного взора, тот принял произведение с возмущенным негодованием. Атмосфера пореформенных 1870-х оказалась созвучна застойным 1970-м. И где как не в родившемся в год XX съезда «Современнике» об этом говорить. Сто лет спустя обращение к этому тексту тоже сулило неприятности, но инсценировку с заглавием «Балалайкин и Ко» написал С. Михалков, режиссером стал Г. Товстоногов — может, их авторитет и регалии и спасли постановку.
Говорят, слова С. Михалкова — «никогда еще царизм не получал такой пощечины» — помогли ослабить бдительность цензуры. У «Балалайкина и Ко» счастливая судьба. Все-таки редкость, когда спектакль 1973 года (тогда же переведенный на кинопленку Г. Товстоноговым, А. Вокачем и Л. Пчёлкиным) вдруг возьмутся восстановить почти через 30 лет.
Щедринская литература — живая связь времен. Недаром он вступал в диалог с другими литературными персонажами: если майор Ковалев видел прогуливающимся по Невскому собственный нос (а тут по ходу действия Балалайкин ввернет вдруг, что когда-то отморозил нос так, что глядит — его же нос у него в руке), то здесь Рассказчик встречает Молчалина. Щедрин уменье грибоедовского героя угождать превращает во вроде как этически нейтральное «погодить». Сам Балалайкин, кстати, кроме «Современной идиллии» появляется в «Среде умеренности и аккуратности» (и там же — Молчалин). А Глумов заставляет вспомнить однофамильца из «На всякого мудреца довольно простоты» Островского.
Рассказчик (И. Кваша) открывает спектакль словами о том, что виденный им Молчалин «уж сильно постарел, хотя и преуспел на жизненном своем поприще…» С Глумовым они обсуждают молчалинский совет про «годить», так вот молчать и годить становится камертоном театрального действия, активного бездействия героев. Полная горького сарказма и иронии «Идиллия» живописала «путь оподления», как выразится герой Кваши. Жизненную дремоту, страх, переродившийся в подхалимство, которые дворян, так называемых интеллигентов — Рассказчика и Глумова (В. Гафт) — сделали, по словам квартального надзирателя (П. Щербаков), «полезными».
В «Балалайкине и Ко» собрался удивительный актерский ансамбль, разыгравший историю с озорством, и зрителя увлекая и заражая своей игрой, жизнью характерных персонажей. Грозный и глуповатый квартальный Иван Тимофеевич с медвежьей пластикой. Адвокат Балалайкин (О. Табаков) — проныра, первое появление которого словно беззвучный портрет расплывшегося в сладкой улыбке балагура с жовиальными бакенбардами. Балалайкин с его быстротой широких движений — как что-то беспрестанно бренчащее, даже лампасы на брюках идут не прямой линией, а прямоугольными загибами, вот он — вертлявый, скользкий тип. Очищенный (А. Вокач) — «бывший тапер в доме терпимости, впоследствии вольнонаемный, редактор газеты «Краса Демидрона», как сам он рекомендуется, «человек извилистой судьбы», которая опустила его на дно, оставив в лохмотьях. Знойная кокетка Фаинушка (Н. Дорошина), содержанка купца Парамонова, на которой с подачи Рассказчика и Глумова женится Балалайкин и к которой на содержание поступает сам Глумов. Редедя (А. Мягков) — старый вояка с мохнатыми бровями, еле переставляющий ноги и засыпающий на ходу, но не утративший тщеславия сожитель Фаинушки. Хитрый письмоводитель Прудентов (А. Леонтьев), Перекусихин 1-й (В. Земляникин) и Перекусихин 2-й (П. Иванов) — аки гоголевские Бобчинский и Добчинский. Сами Рассказчик и Глумов выведены людьми размышляющими, но со своим свободомыслием трагикомически борющимися. Стараясь заглушить всякое мыслительное движение, они с самого начала пьют чай, трапезничают, чтобы «заесть» мысли, чтобы даже процесс раздумий приелся. Мотив повторится, когда они явятся к Балалайкину с «дельцем», а тот их осадит: сперва — балык.
Ю. Рыбаков описал, как «высвечивалась сцена, становились различимы… (художник И. Сумбаташвили) изображения орденов, памятников, полосатых будок — внешних атрибутов Российской империи, а в то же время как бы и конкретных примет тех площадей и улиц Петербурга, по которым прогуливались Глумов и Рассказчик». Но «атрибуты отступали на задний план — читаем у Д. Золотницкого, — как зыбкий фон, зато поминутно ощущалось, что идиллию, называвшуюся современной, играл театр, называвшийся «Современник». Здесь подтрунивали над подавленной личностью, но и скорбели о ней, об утрате человеческих связей, о призрачной среде. Волнение души затопляли потоки празднословия, и чем еще единственно можно было похвалиться — так это воздержанием от поступков».
В 2001-м «Современник вернулся к «Балалайкину» — новую редакцию подготовили И. Кваша, В. Гафт и А. Назаров. Это уже был совсем другой спектакль, в котором из первого состава остался лишь блистательный дуэт Кваши — Гафта. Хотя история про обуздание «буйства духа», «отсутствие поступков» и «опрятность чувств», как рассуждал Глумов, отнюдь не устарела. Салтыков-Щедрин показал Молчалиных, превратившихся в целое поколение, «Современник», чутко реагирующий на пульс времени, дважды вывел их в новую эпоху. В той же стране.
