Иванов
«Иванов», ранняя пьеса Чехова, нарушает представление о «классической» чеховской драматургии (ее обычно отсчитывают с «Чайки»). Уже потому, что в «Иванове» есть центральный герой — в отличие от более поздних пьес, композиция которых была блестяще охарактеризована Мейерхольдом: «группа лиц без центра». Этот герой был востребован театром в разные десятилетия, помогая выразить атмосферу времени. По русской сцене ходили самые разные Ивановы. Намеренно сниженные — и романтизированные, деградирующие — и одухотворенные. Режиссеры и ниспровергали Иванова, и защищали его.
Острую необходимость обратиться к этой пьесе театр ощутил в 1970-е: как заметил А. Смелянский, «никогда еще в таком количестве, просто пожаром, не шел чеховский «Иванов». Ключевыми стали две версии: «ленкомовская» — Марка Захарова (1975) и «мхатовская» — Олега Ефремова (1976). Там и там концепция определялась, прежде всего, назначением на главную роль. У Захарова играл Евгений Леонов, один из популярнейших комиков страны, по амплуа — актер характерный и «простак». Казалось, его Иванов может быть соотнесен с каждым сидящим в зале. Это решение, многих озадачившее, возвращало к первоначальному замыслу автора. Чехов говорил Короленко, что пишет драму — «Иван Иванович Иванов»… Понимаете? Ивановых тысячи… обыкновеннейший человек, совсем не герой».
Ефремов пошел принципиально иным путем, пригласив на главную роль Иннокентия Смоктуновского, за которым тянулся шлейф прославленных классических ролей: князь Мышкин, Гамлет, Царь Федор Иоаннович. Его персонажи — далекие от обыденности — всегда отличались от «среды обитания». И пластика, и жесты, и манера речи: все какое-то чудное, «нездешнее». Сам актер говорил: «В каждой из моих ролей есть Гамлет». Все это предполагало, что его Иванов будет личностью не усредненной, а исключительной. Критики выразили различие двух версий емкой — почти крылатой — фразой: Леонов играет Ивано́ва, а Смоктуновский — Ива́нова.
Сложность мхатовского героя возникала оттого, что Смоктуновский — при тех ассоциациях, которые рождало его имя, — играл Иванова, страдающего от нереализованности, от кризиса. Иванова, похоронившего в себе Гамлета и Дон Кихота. «И. Смоктуновский играл человека, который с головой погрузился в былое и настоящего не видит. Его Иванов двигался сквозь спектакль нехотя, как сомнамбула», — писал К. Рудницкий. Понять состояние героя помогает запись Смоктуновского в своей актерской тетради — цитата из Блока: «Как тяжело ходить среди людей и притворяться не погибшим…».
Сценография Давида Боровского откликалась на такое решение персонажа. Как для роли оказалось важным прошлое актера, так и декорации вызывали в памяти чеховские спектакли, ставшие уже культурным мифом. Фронтон барского дома, колонны, флигеля были атрибутами этого мифа. Такое ощущение, писала Н. Крымова, что художник взял старую — 1904 года — мхатовскую декорацию к «Иванову» и вывернул наизнанку, «как выворачивают перчатку, сунув руку внутрь». Но от дома, обозначенного Боровским, не веяло теплом. Костюмы, как заметила Г. Бродская, были «выдержаны в приглушенной серой гамме — жизнь теряет цвет, догорает, угасает». А. Смелянский передал образ «заболевшего» пространства: «Сквозь стены дома мрачной тенью, как метастазы, проросли ветки оголенного осеннего сада. Иванов действовал в опустошенном, будто ограбленном пространстве, маялся, не находя себе места». Режиссер как будто захотел наметить классические контуры и в герое, и в сценографии: чтобы в то же время подвергнуть их коррозии.
То, каким в разных спектаклях представал Иванов, во многом определяло портрет его окружения. Оно бывало и безликой косной средой, и галереей ярких характеров. Захаров различие между Ивановым и его собеседниками размывал. Для Ефремова стала важной неоднородность состава действующих лиц. Здесь сосуществовали разные актерские манеры. Сложный, неоднозначный Иванов, словно отделенный ото всех невидимой стеной. Пронзительная, резкая, склонная к трагедийным тонам Сарра — Екатерина Васильева. Остальные — и это выделено в телеспектакле — были скомпрометированы, казались куда более понятными и даже плоскими. Зинаида Савишна — Евгения Ханаева, Лебедев — Андрей Попов, Боркин — Вячеслав Невинный создавались характерными красками.
Режиссеры по-разному воплощали самоубийство Иванова. По ремарке, он «отбегает в сторону и застреливается». Романтизированный Иванов — Борис Смирнов в спектакле Марии Кнебель (1955) расталкивал гостей, освобождая себе место. Герою Леонова кто-то подавал пистолет на подносе: настолько стерт был момент личного выбора. У Ефремова никто не вынимал пистолет, не было звука выстрела. К. Рудницкий писал: вся роль Смоктуновского итак «сплошной реквием», и «картинная мизансцена самоубийства не нужна». Толпа вдруг расступалась — и зрители видели распростертое тело Иванова. Он лежал у ног двух символичных старух, глядящих куда-то в пустоту.
