Счастье мое
«Ему некуда деваться, его предала любимая девушка, оттого он хмур, недоволен, придирчив. А она устроена так, что всему радуется: жизни, зиме, солнцу, луне, морозу, и ему, привлекательному молодому человеку в бескозырке и клешах, который сегодня оказался рядом с ней случайно, но, может быть, и не случайно, а закономерно! Ей 18 лет, а ему — 20!» и он говорит ей: «Счастье моё!».
Анонс спектакля Тульского академического театра драмы почти мгновенно обнаруживает происхождение истории — это из той самой прекраснодушной советской драматургии, которую много лет назад безжалостно ругали за мелкотемье. Из тех историй, которые трогают именно простотой и узнаваемостью человеческой истории, из тех спектаклей, которые радуют тех, кто приходит в театр попереживать, а в финале «Счастья…» в зале многие тянут к лицу платки, промокая навернувшиеся слезы. Это — человеческий театр, и в нём есть место каким-то удачным находкам в области театральной формы, но обращён он в первую очередь — к чувствам. Впрочем, и к исторической памяти тоже, поскольку действие разворачивается в некоем давно прошедшем советском прошлом, бедном, даже нищем, с убогим бытом. Но почти что полная от быта свобода точно укрупняла и освобождала пространство для проявления чувств, лучших чувств. Режиссёр спектакля Дмитрий Краснов эту «взаимосвязь» пространства и времени с лирическими приключениями героев как-то очень явственно предъявляет в «Счастье моём».
Автор пьесы Александр Червинский больше знаменит как сценарист «Приключений неуловимых», а в этой истории про бумажный патефон (есть, кстати, и фильм, снятый в конце 80-х) трогает подлинностью описываемой жизни, даже простотой истории, напоминающей в некоторых своих — не только бытовых деталях — о подлинности и простоте историй Виктора Розова, или даже конкретно — «Варшавскую мелодию» Леонида Зорина. И там, и тут мелодраматическая пружина не в силах распрямиться. У Зорина герой — с фронта, здесь — курсант. Резкие повороты большой истории мешают развернуться и двигаться по прямой маленьким человеческим историям. «Счастье моё…» — яркий пример жертвоприношения любви, — говорит режиссёр Дмитрий Краснов. — Сегодня любовь пропитана эгоизмом, торжеством личного «я», желанием плотского наслаждения. А ценность человека в его духовном богатстве — об этом пьеса, об этом спектакль».
Время трудно поддается воспроизведению, а в спектакле Тульского театра удалось точно и деликатно «врезать» в сценическое повествование документальную хронику (сценография Ирины Блохиной). Война только-только закончилась, следы её — и в кадрах хроники и в бедном быте, воспроизведенном на сцене какими-то островками, заполненными школьной мебелью, а в углу — сиротливая раскладушка Виктории, которая сама — сирота. Раскладушка в углу кабинета ботаники.
Атмосфера далекого 1947 года, подчеркнутая чёрно-белыми мелькающими кадрами, подхватывается открытостью лиц, какою-то особой звонкостью голосов. Выражением лиц, не тронутых современной иронией, — дистанцию здесь подчёркивают иначе — «подключением» всего происходящего к радио. Комментарий сидящей в зале за письменным столом с настольной старинной лампой Натальи Савченко связывает прошлое и настоящее. Её комментарий ровный, отстранённый «голос из репродуктора» — ещё одна важная «направляющая» спектакля Дмитрия Краснова. Здесь и брехтовский голос от театра, и лишенный иронического подтекста насмешки над прямодушием юных героев послевоенной поры. Голос ее, впрочем, далек от канонических образцов того старого правильного радио, зато он мгновенно отсылает к эпохе поэтов, так не любивших, когда их называли поэтессами, с папиросой во рту, а голос — прокуренный, с надсадой, суровый и правдивый. Савченко здесь — и голос, и лицо времени, поскольку в какой-то момент оставляет свой боевой пост у микрофона и выходит на сцену в роли уже не закадровой, а совершенно конкретной Лидии Ивановны, директора школы, которая всё понимает. В строгом черном платье, с корзинкой на голове.
«Счастье моё» — спектакль сразу нескольких очень точно и подробно сделанных ролей. Полина Шатохина в роли Виктории — пожалуй, первая в этом списке. Но даже вполне современный сегодняшний мальчик в роли Егора Журавлева органично вошел в атмосферу спектакля, почувствовав подлинность происходящего. Андрей Сидоренко в роли учителя Оскара Борисовича, кажется, сам переживает за своего героя, сострадает ему. Это помогает ему «пережить» какие-то совершенно цирковые, клоунские гэги, не оставаться там, на территории фарса, бытового комикования, так что «нос в молоке» становится еще одной историей об одиночестве, пантомимой (у актера нет ни единого слова) о жизни, проходящей в полнейшем и беспросветном уединении. Как написала одна из первых зрителей, «у спектакля есть место и время, приметы его ощутимы и весомы, почему же он не выходит тяжеловесным и пахнущим архивной пылью и казенной скукой провинциального реализма? Почему он разом трепетный и полнокровный и — почти бестелесный, как главная героиня. Это невозможная девочка с мальчишечьими углами плеч, коротко стриженная, смешная и неотразимая, знающая, что ей так мало отмерено, и спешащая жить, радоваться жить». Так что суровые валенки и не менее строгое коричневое платье, как и мальчишеская причёска, не в силах скрыть ее женственности и женской красоты.
