Великая магия
Хорошо известную в России пьесу Эдуардо де Филиппо «Великая магия» в Театре имени Пушкина поставил худрук Евгений Писарев, причем он в данном случае выступил не только режиссером-постановщиком, но также сыграл и одну из главных ролей.
Пьеса драматурга, одного из ярких и главных представителей итальянского неореализма в театре, сталкивает лоб в лоб невеселую и бедную правду жизни с цирковой иллюзией, с фокусами, которые, каждый ребенок знает, — всего лишь — ловкость рук и никакого мошенничества. Дети знают, а взрослые — против логики и прочего здравомыслия — верят. С этой верой жить оказывается проще.
На сцене яркие огоньки горят, красивые девушки в купальниках и обнаженные по пляжной моде 50-х годов юноши дефилируют туда-сюда, фокусы показывают самые настоящие. Всё, что нужно для успеха, в спектакле есть. Евгений Писарев не скрывал, что он — из тех, кто был очарован и обожжен спектаклем Джорджо Стрелера, — его «Великую магию» миланский Пикколо Театро сыграл в Москве в 91-м. Но свой спектакль сделал совсем по-другому, умело вывернувшись из-под обаяния той вправду великой «Великой магии».
Эдуардо де Филиппо — из тех, чьи главные пьесы написаны были, когда в Италии торжествовал неореализм, но правда жизни, бедность тогдашней жизни у драматурга как-то замечательно сочетаются с какими-то почти сказочными поворотами, чудесами, вроде как в сказке про Пиноккио, где все ужасы жизни Джепетто — самые что ни на есть настоящие, но мальчик-то рождается из бревна, как богиня Афина — из головы Зевса. В истории откровенного мошенничества провинциального иллюзиониста Отто Марвульи, который за деньги помогает тайному свиданию Марты ди Спелта с ее любовником, выдавая все это за фокус, то есть за одним обманом пряча другой, не столь безболезненный и невинный, Евгений Писарев увлекается жизнью ревнивца, обманутого и брошенного Калоджеро ди Спелта. Увлекается настолько, что даже решился сыграть эту роль.
Фокусник — герой «Великой магии» — сам не знает, на что он идет. Он-то думает, что девушка погуляет скоренько и вернется через «положенные» их тайным сговором 15 минут, а та всерьез убегает с любовником-фотографом. И тогда находчивый Отто Марвулья придумывает шкатулку — он вручает ее Калоджеро и предлагает открыть, если тот наверняка уверен в честности супруги. Так закручивается сюжет, в котором совершеннейшее безумие граничит с обманом, а сам обман Марвульи постепенно утопает в подёнщине, в жизни одним домом, поскольку фокусник должен, подобно оруженосцу, всегда быть рядом, на страже собственноручно закрученного сюжета.
Начало спектакля — сама картинка — кажется взятой напрокат из модных журналов, пляжная сцена, юноши в плавках, девушки в купальниках — все точно разом сошедшие с рекламных разворотов Dolce & Gabbana. Деревянные лежаки поднимаются волнами вверх (сценография Зиновия Марголина) точно так же, как вверх, в невообразимые выси, — и не менее невероятно — взметает фантазия Отто Марвульи и вера в эти невероятные фокусы — Калоджеро.
То, как играют парную сцену в финале первого акта, как сходятся снова они — во втором, Марвулья и Калоджеро ди Спелта, Виктор Вержбицкий и Евгений Писарев, — вдруг проступает то, чего прежде, кажется, в этой истории не находили, — эта встреча людей, человечески необходимых друг другу. Как лед и пламень, Инь и Ян. Точно каждый из них, сыгравший так много уже и об этом, и о многом другом, вдруг получил возможность сказать наконец «о своем», и возникает в той и другой роли какая-то почти что исповедальность. Если воспользоваться и здесь цирковыми сравненьями, их диалог — как ловкость жонглеров, работающих в паре, то расходящихся на манеже, то снова сходящихся, но не теряющих ловкости движений.
Безумен ли герой, поверивший в то, что жена и вправду может скрываться в небольшой лакированной черной шкатулке? Конечно. Но разве он только безумен? Разве сочувствие наше к нему — это сочувствие к потерявшему разум?
Поразительно, что сочувствия в какой-то момент добивается и Марвулья, поскольку они в одинаковой мере становятся заложниками этого сюжета, в котором развязка, которой так ждали, к которой так стремились оба, становится лишь промежуточной станцией уже бесконечной истории, в которой иллюзия торжествует, а фокусы — фокусы нет.
