Три сестры
Спектакль Олега Ефремова начинается тревожными глухими ударами. Гром — не гром, музыка худших предчувствий. Издалека надвигается фасадом прозоровский дом, медленно выплывая к свету. И выходит группа людей, точно сошедших с группового фотопортрета, проявлявшегося в той самой дальней черной тьме. И тут же — рассыпается. Что-то щебечет по-итальянски Ирина (П. Медведева). С этой первой итальянской фразы, никому не понятной, дыхание обреченности разлетится и коснется каждого. Над домом деревья высоко подняты над землей, растущие откуда-то из воздуха, в плетении излюбленного эпохой модерна растительного орнамента, так что дом там, где должны быть корни (сценограф — В.Я. Левенталь). Жизнь без возможности выбраться на поверхность — до начала уже погребена.
Поворотом сценического круга фасад «превращается» в интерьер: белые обои, белая, выложенная плиткой печь в углу, Андрей (Д. Брусникин) играет на скрипке. Ирина бегает с дневником и карандашиком в руках, наскоро записывает чью-то удачную фразу. Веселится, щебечет. Завидев Кулыгина (А. Мягков), прячется под рояль. На рояле здесь играют, кажется, все — и Маша, и Тузенбах, во втором действии Соленый задает мелодию будущей «Та-ра-ра-бумбии», одним пальцем аккомпанируя словам Вершинина об отравившейся в который раз жене.
«Зачем вспоминать!» — отмахивается Ирина, когда Ольга (О. Барнет) пересказывает историю смерти и похорон отца, по всем канонам античной драмы совпавших с природными катаклизмами: шел снег, сильный дождь, было холодно. Резвясь, играя, Соленый целится в барона: шутка!.. Чебутыкин (В. Невинный), неловкий, большой, пускает мыльные пузыри. В последнем действии листопад проникает в дом, минуя крышу, которой нет в сценографии Валерия Левенталя. А во втором чеховском акте на сидящего в комнате Тузенбаха, прямо на голову падал снег, засыпая плечи. Дома нет, осталась одна стена, как последний знак временного пристанища.
В этом спектакле страшно прощаются и страшно уходят, хотя потом оказывается, что страшнее всего тем, которые остаются. Уходя на дуэль, Тузенбах ребячится, раскачивает Иринину руку в своей руке, неубедительно оправдывается: «Мне нужно в город… Зачем? Проводить товарища», — чеховская фраза едва изменена. Произносится скороговоркой, чтобы не дать вклиниться и застрять паузе — синоним возможной, но в эту минуту еще не допускаемой мысли о смерти. Про ели, клены, березы он говорит и послушно оглядывает их уже как бы с той стороны, ужасаясь жизни, которая будет длиться без него. Убегает вприпрыжку — и из глубины сцены, от самой стены, раздается его последний крик. Не крик — животный хрипящий выдох: «Ир-р-ри-и-ина!.. Я не пил сегодня кофе», — устрашающе надбытно, последним и единственным выплеском страсти.
Когда приходит пора прощаться Вершинину (С. Любшин), он философствует, смешно коротая последние минуты. Маша долго не идет. А появляется там, откуда кричал Тузенбах, и шагает медленно, навстречу напряженно замершему Вершинину, с непроницаемым лицом. Прекрасная мертвенной красотой, она в горе становится аристократкой. В ответ на кроткое и ненужное: «Я пришел проститься…» — выговаривает равнодушное: «Прощай», — коротко целует его в щеку и проходит мимо. И вдруг ломается пополам, падает в страшном приступе ломающей боли, поворачивает назад и хватает Вершинина так, что он молит Ольгу Сергеевну: «Возьмите ее, мне уже… пора…» Из дома, в котором сестрам уже нет места, выходит Наташа и тараторит про своих дивных и чудных детей. И в спину сестрам, которые встают друг за другом и уходят, обещает, что вырубит еловую аллею, клен, насажает цветочков.
В финале дом, до тех пор пересекавший стену диагональю, разворачивается фасадом к залу. И возвращается в темноту, скрывается за деревьями, которые наконец опускаются на сцену — на «землю». Марш переплавляется в прозрачные фортепианные переливы Скрябина. Затем такты марша снова как бы «смывают» Скрябина. Начинается страшный хоровод. Лица сестер изуродованы выражением трагического отчаяния, и «танец» их похож на страшные судороги удушья, на родовые муки, после которых никто и ничто не родится. «Надо жить, надо жить», — почти выкрикивает Маша. Кажется, еще минута-другая, и, изнемогшие, упадут они на землю, как листва с берез, кем-то заботливо собранная в кучи и подпаленная, — струйки дыма тянутся вверх. С тех берез, которые опустились «на землю» и отгородили сестер от мира. В предсмертных судорогах безвоздушья бьются три женщины, зачем-то продолжающие утешать и утишать друг друга.
Главная загадка ефремовских «Трех сестер» — отсутствие крупных актерских работ. Кроме Кулыгина (А. Мягков) и Наташи (Н. Егорова), удачных ролей в спектакле нет. Есть замечательные всплески, когда градус игры резко поднимается вверх. Уход Тузенбаха (В. Гвоздицкий) на дуэль, прощание Маши (Е. Майорова) с Вершининым становятся минутами потрясения. На втором плане замечательны Вячеслав Невинный в роли Чебутыкина, Софья Пилявская — в роли няньки Анфисы в нескольких фразах — история, вся судьба, прошлое, настоящее, выставленное за порог родного дома, короткое будущее, и Владлен Давыдов — Ферапонт (еще крепкий дед, не глухой, но погруженный во что-то свое). А спектакль хочется назвать великим. Целое складывается из верно угаданных настроений, выверенных ритмов, рождающихся на стыке слов, музыки — настоящей, живой, фортепианной, скрипичной, из линий — опять же самых реальных, вырисованных, выстроенных на сцене Валерием Левенталем.
