Обломов
Из примечаний к Полному собранию сочинений и писем И.А. Гончарова в 20 томах (1997):
«Очень высоко оценил новый роман Гончарова Л.Н. Толстой. Он писал А.В. Дружинину 16 апреля 1859 года: «Обломов» — капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова» и перечитываю его еще раз. Но что приятнее ему будет — это что «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и не временный в настоящей публике» (Толстой. Т. 40. С. 290). Гончарову передали слова Толстого, о чем свидетельствует взволнованное письмо к нему автора «капитального» романа от 13 мая 1859 года: «Слову Вашему о моем романе я тем более придаю цену, что знаю, как Вы строги, иногда даже капризно взыскательны в деле литературного вкуса и суда. Ваше воззрение на искусство имеет в себе что-то новое, оригинальное, иногда даже пугающее своей смелостию; если не во всем можно согласиться с Вами, то нельзя не признать самостоятельной силы. Словом, угодить на Вас нелегко, и тем мне приятнее было приобрести в Вас доброжелателя новому моему труду».
Критика и читатели высоко оценили «Обломова» — роман получил неожиданное признание самого могущественного и читаемого критика того времени Н.А. Добролюбова. В историю же русской литературы 1859 год вошел как год двух шедевров, возвестивших начало эпохи великого русского романа.
Масштаб, в котором рассматривается проблема, обозначенная в названии статьи Н.А. Добролюбова «Что такое обломовщина? («Обломов», роман И.А. Гончарова. «Отечественные записки», 1859, № I–IV» (С. 1859. № 5. Отд. III. С. 59–98), намечен уже в эпиграфе: «Русь», «русская душа», «веки» русской жизни. Обращение к высокому гоголевскому слову о будущем России давало читателю возможность уяснить, что в сознании автора статьи содержание романа соотносится с главными вопросами национальной жизни в ее историческом развитии.
В своем понимании таланта Гончарова Добролюбов исходил из наблюдения, сделанного в 1848 году В.Г. Белинским: «Г-н Гончаров рисует свои фигуры, характеры, сцены прежде всего для того, чтобы удовлетворить своей потребности и насладиться своею способностию рисовать; говорить и судить и извлекать из них нравственные следствия ему надо предоставить своим читателям» (Белинский. Т. VIII. С. 397–398). Добролюбов не просто признает правдивость изображения, но и отмечает, что речь идет о произведении искусства высочайшей пробы. «Уменье охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его», «спокойствие и полнота поэтического миросозерцания» — в этом критик видит силу гончаровского таланта («Обломов» в критике. С. 37).
Объективность, правдивость писателя — условие того, что он, критик, в своих рассуждениях может смело переходить от условного мира романа к жизни, рассматривать того или иного героя в контексте не только литературы, но также истории страны. <…>
Сценические версии романа «Обломов» конца XIX — начала XX века являются дополнительным штрихом к истории его читательского восприятия. «Переделки для сцены» ориентировались на самый широкий зрительский круг и, приспосабливаясь к существующим вкусам, отражали тем самым наиболее распространенные мнения о романе и его героях. <…>
Событием на русской сцене стал спектакль «Обломов», поставленный в 1969 году Московским драматическим театром им. А.С. Пушкина (инсценировка А. Окунчикова, режиссер О. Ремез, художник В. Шапорин; в ролях: Обломов — Р. Вильдан, Штольц — Ю. Стромов, Ольга — Н. Попова, Пшеницына — М. Кузнецова, Захар — В. Машков, Алексеев — Ю. Фомичев, Волков — В. Сафронов, Пенкин — А. Чернов, Тарантьев — А. Локтев, Мухояров — Н. Прокопович). Спектакль порывал с традицией прочтения «Обломова» как социально-психологической драмы, установившейся на советской сцене в предшествующие годы. Важным отличием этой постановки от предыдущих стало применение нового сценического языка, решительно реализующего внутренний потенциал романа Гончарова с позиций «режиссерского» театра. По замыслу постановщика, спектаклю требовалось «пространство трагедии». И не просто трагедии, но трагедии русской, трагедии о русском Гамлете, выбирающем из двух возможностей человеческого существования («быть или не быть») небытие. Сценографическим решением поставленной режиссером задачи стала созданная В. Шапориным двухуровневая сценическая установка, обладающая и предельной функциональностью, и высокой символической насыщенностью, а на роль Обломова был утвержден «молодой, высокий, тощий» Р. Вильдан, чей облик непримиримо расходился «с привычным представлением о пухлом барине».
В спектакль Московского драматического театра им. Пушкина был впервые включен «Сон Обломова»; критики писали об этом: «С блеском проводится сцена знаменитого «сна Обломова». Трудно было воспроизвести этот сон на сцене. Творческая фантазия режиссера нашла обходные, чисто театральные пути. В сне Обломова совместились три плана: детство (папенька, маменька, неумение надевать чулки, приведшее к неумению жить), затем повергавшие его в панический ужас россказни теток, лакеев о его женитьбе на Ольге и, наконец, сама свадьба». Включение в «Сон Обломова» венчального обряда с Ольгой — Агафьей стало возможным после перестановки сцены, предпринятой режиссером по принципиальным соображениям (по мнению О. Ремеза, сцена сна являлась кульминацией спектакля и должна была происходить «не в спокойной первой части книги, а во время болезни в главе XII третьей части»). В качестве музыкального сопровождения сцены сна использовались ария Нормы из оперы Беллини («тема жизни»), которую исполняла Ольга, и колыбельная («тема сна и смерти»), которую исполняла Агафья Матвеевна Пшеницына.
Поставленная режиссером цель («не повторение «Обломова», а его пересоздание») не могла не вызвать разногласий как среди зрителей, так и между театральными критиками. Постановка оставляла «впечатление дискуссионности» и наряду с положительными откликами критиков вызвала и не слишком сочувственные высказывания».
