Верная жена
По пьесе Сомерсета Моэма, перевод с английского Виталия Вульфа. Премьера состоялась 12 сентября 1998 года.
Режиссер Семен Спивак о «Верной жене» Сомерсета Моэма. Из интервью «Российской газете» (2015 г.):
Это замечательная история — и смешная, и грустная, и очень откровенная, — не просто об измене подлеца мужа. Моэм поднял вопрос: а что же делать, когда магнит, некогда мощно притягивающий семейную пару, спустя 15 лет совместной жизни ослабевает? Представьте себе картинку: узнав об измене мужа, жена переживает падение, во всех смыслах. Она побеждает себя прежнюю, потом побеждает и соперницу, и мужа. Так что пьеса не об измене, а о том, как это нужно, хотя и очень трудно, все время быть интересным близкому человеку.
Фрагмент статьи искусствоведа Марии Хализевой в журнале «Театр» (1998 г.):
«Так сложилось, что известность драматургии Моэма в нашей стране значительно скромнее, нежели популярность его романного наследия. Комедия «Верная жена», написанная знаменитым автором романов «Луна и грош» и «Театр» в 1926 году, привлекла внимание Театра Гоголя, несомненно, наличием бенефисной женской роли для актрисы среднего возраста, специализирующейся на амплуа героинь. Эту роль — Констанс Миддлтон — исполняет первая актриса театра Светлана Брагарник. <…>
С сюжетом дело обстоит так: обворожительная леди, чей муж изменяет ей с лучшей подругой, решительно и недвусмысленно доказывает собственную независимость от условностей фальшиво-жалостливого светского общества и свободных взглядов самоуверенного супруга. После трехчасового плутания по закоулкам сюжета, на самой кромке финала спектакля во взгляде супруга Констанс (изменившем свое выражение с самодовольного на растерянное) явственно прочитывается торжество женской эмансипации».
Из интервью с актрисы Светланы Брагарник «Российской газете (2004 г.):
— Вы никогда не жалели, что, если бы вы приняли предложение перейти во МХАТ, жизнь бы сложилась иначе?
— Если бы я пошла во МХАТ девочкой, просидела бы с вязаным чулком все тридцать лет дальнейшей жизни, сгнила бы в могучей труппе. Кто знает? Там все решают за нас. Меня в Театре Гоголя держит репертуар. Он нарабатывается годами. Составлять новый — это сколько еще надо, а сколько их у меня еще осталось? Хоть ноешь, вот, нормальные люди домой возвращаются, а ты идешь куда-то сердце надрывать… Но ту же Сарру в «Иванове» играешь — встречаешься с замечательным человеком. Ведь счастье — общаться с человеком, с которым можно дышать полной грудью, — часто ли это в жизни удается? <…> Везде я играю что-то свое. Я понимаю, что это банальные слова, но вам так все нормальные артисты скажут. Из себя персонажей вынимаем — неоткуда больше. Роль — это же не маскарад и не перемена платья. Есть такие дарования — внешне играют, и очень хорошо, но я так, к сожалению, не умею. В театральной школе не научили. <…> Вообще существование актера — это его монолог с жизнью, а не с самим собою или с кем-то воображаемым вторым. <…> Когда я была молодой, мне казалось, что все друг друга любят и все друг другу добра желают. И долго я так считала. Может, так оно и было, или я другая была. А последнее время у меня ощущение, что я совсем одна. То ли это с возрастом знания умножают печали, то ли это правда… <…> Ах, мы творцы собрались, будем делать общее дело… Сейчас же я стремлюсь побыстрее остаться наедине с ролью.
— А можно ли войти в роль счастливого человека?
— Можно поверить в это. Был один момент, я страстно хотела сыграть счастливого человека. У меня шли подряд совершенно надрывные, мучительные роли. <…> Я играла наркоманку, сумасшедшую, которая чуть было не кончает с собой, репетировала Сарру в «Иванове» — женщину, которая умирает от туберкулеза, точнее, не от болезни, а от равнодушия человека, которого она любит. И когда я ложилась спать, думала: «Господи, ну где бы мне такую идиотку голливудскую сыграть, которая пляшет, хохочет…» <…>
— Когда вы были студенткой, как вам удалось избавиться от прибалтийского акцента? Он ведь очень сильный.
— Это был даже не акцент, а жуткий говор. Он один из самых трудных. Украинский — от него вообще избавить невозможно, и прибалтийский. Но у меня за четыре года он как-то ушел. На первом курсе никто не понимал, что я говорю. А когда я поступала в ГИТИС, отрывок читала, не выговаривая ни одного звука русского языка, — мало того что с прибалтийским акцентом, да еще и с дефектами речи. Кончилось тем, что меня отправили к логопеду — проверить, нет ли у меня патологических изменений зева, смогут ли они меня выучить нормально разговаривать. Я говорила: «Я из Гиги», то есть из Риги. Памятник надо поставить Раевскому, что он все-таки что-то разглядел… <…>
