Двенадцать
Моноспектакль по одноименной поэме Александра Блока. Текст читает Борис Хмельницкий. Декорации выполнены по рисункам Юрия Анненкова.
Фрагмент воспоминаний Лазаря Розенталя «Свидетельские показания любителя стихов начала ХХ века». Журнал «Новый мир» (1999 г.):
«Слава Блока не была случайной литературной модой. Некоторой части интеллигенции, совершенно освоившейся с символической поэзией, казалось, что он является выразителем лишь ее настроений, исканий и чаяний. Фактически же Блок значил гораздо больше; вряд ли он сам или его поклонники того хотели, но он выполнял миссию поэта более широких кругов, миссию поэта томящегося — не побоимся слова — мещанства. И поэтому-то его именем так легко обозначается эпоха. <…>
В моей памяти встают сейчас те часы, те минуты, когда я впервые читал новые стихи Блока. Острота тогдашних переживаний ни с чем не сравнима. В высоком волнении сопереживаний лирики поэта-современника нам теперь отказано; оно, увы, неповторимо. В былые же времена появление каждого произведения Блока было своего рода событием. <…>
А затем пришла революция. Блок написал «Двенадцать». Слухи, долетавшие в провинцию, где я жил в то время, казались недостоверными. В газетах мелькнуло заявление одного безвестного юноши, который под воздействием блоковских стихов и статей решил стать в ряды большевиков. С большим опозданием я получил наконец поэму. О черном вечере и белом снеге я читал впервые вслух жене в жаркий летний вечер; в раскрытое окно был виден традиционный пейзаж провинциального города — дворик, заросший травой, сараи, закатное небо. Первое впечатление от «Двенадцати» было смутным, разочаровывающим. Содержание поэмы казалось бедным; многообразие Октябрьской революции было втиснуто в рамки криминально-амурного эпизода первых петербургских дней ноября 1917 года. Но самые стихи, их ритмы звучали совершенно необычно и властно. Незаметно, день за днем они овладевали сознанием, и тогда начинала раскрываться символика образов. Стилизация пролетариата под былинно-разбойных и литературно-богемных героев становилась неощутимой. Ее заглушала «музыка революции». В моей памяти были живы и петербургское темное небо ноябрьских ночей, и вой толпы перед громимыми погребами, и рабочие с винтовками, которые, возвращаясь из-под Царского Села, облепляли трамваи, и плакаты на Невском в день выборов в Учредительное собрание. Поэма Блока осознавалась как выражение подлинного смысла революции.
Когда поздней осенью 1918 года я вернулся в Петербург, то «весь город» (т. е. те, кто жили в том же круге идей и чувствований, что и я) уже принял «Двенадцать» как откровение. Жена Блока выступала с чтением поэмы на вечерах. Шла подписка на новое издание с иллюстрациями Анненкова. К первой годовщине Октября на улицах появились плакаты, возвещавшие: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Но это были последние стихи. Литература в зиму 1918–1919 годов перестала существовать. Петербуржцы еще не научились тогда ставить печек-времянок. В холодных квартирах было не до чтения книг; их только изредка перебирали». <…>
Оформление поэмы Блока — одна из самых известных работ живописца и графика Юрия Анненкова.
Художник Юрий Анненков (1889–1974) не получил систематического художественного образования. В гимназические годы посещал Центральное училище технического рисования, основанное Александром Штиглицом. После, в 1908 году, вместе с Марком Шагалом занимался в студии Савелия Зейденберга, затем — в студии Яна Ционглинского. В 1911–1913 годах продолжил свое образование в Париже, в мастерских художников знаменитой группы «Наби» — Мориса Дени и Феликса Валлотона.
Революцию, как и многие представители Серебряного века, Юрий Анненков воспринял воодушевленно. По его словам, как «…стихийный порыв, как метель, как «музыку»… Анненков принимал активное участие во всех художественных начинаниях тех лет: оформлял столицу к годовщине революции, создавал декорации и костюмы к народным зрелищам «Взятие Зимнего дворца» и «Гимн освобожденному труду» в Петрограде…
В 1920-е годы Анненков, как и другие представители творческой интеллигенции, стал ощущать кризис искусства. «Революция социальная совпала с революцией в искусстве лишь хронологически, — писал позже Анненков. — По существу же, социально-политическая революция породила в художественной области подлинную контрреволюцию: сталинско-ждановское нищенское «возвращение к классицизму», «социалистический реализм», мелко-мещанскую фотографическую эстетику, вздутую «марксо-ленинской идеологией», отсутствие мастерства и полицейский запрет всяческого новаторства». В 1924 году художник переехал в Париж и больше в Россию не возвращался.
Юрий Павлович был не только талантливым живописцем. У него было не менее талантливое перо. Создатель серии живописных и графических портретов представителей Серебряного века: Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Федора Сологуба, Владислава Ходасевича, Михаила Ларионова, Александра Бенуа, Казимира Малевича, он описал свои встречи с ними в дневниках, которые вышли в свет в 1966 году во Франции, и в 1991 году — в России.
Фрагмент главы «Александр Блок» из книги Юрия Анненкова «Дневники моих встреч»:
<…> «Через год я уехал за границу, и мое подлинное знакомство с Блоком произошло лишь много лет спустя. Знакомство, перешедшее скоро в дружбу, носило вполне профессиональный характер. <…>
В центре поэзии, рядом с Блоком и Белым, уже стояли тогда Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Есенин. Уже отхлынула в прошлое футуристическая и будетлянская волна (Хлебников, Бурлюк, Олимпов, Северянин, Каменский, Крученых); Маяковский торопливо переодевался в официального барда марксистской революции; уже полным голосом заявили о себе Ходасевич, Георгий Иванов, Адамович…
В августе 1918 года мой гимназический товарищ и одноклассник Самуил Алянский (для меня — Муля), героически ставший в первые месяцы после Октября издателем («Алконост»), предложил мне проиллюстрировать новую поэму Блока «Двенадцать», написанную в январе того же года и уже дважды появившуюся в печати. Я не задумываясь принял предложение, так как еще раньше, читая «Двенадцать», пришел от этой вещи в радостное недоумение:
Гуляет ветер, порхает снег, Идут двенадцать человек. Винтовок черные ремни, Кругом — огни, огни, огни… В зубах — цыгарка, примят картуз, На спину б надо бубновый туз! Свобода, свобода, Эх, эх, без креста! Тра-та-та!
Или:
Помнишь, Катя, офицера — Не ушел он от ножа… Аль не вспомнила, холера? Али память не свежа? Эх, эх, освежи, Спать с собою положи!
Неужели, спрашивал я себя, то были стихи Александра Блока, поэта, уже начинавшего остывать и уже входившего в читательском сознании в хрестоматию символизма, несмотря на отрыв от него? <…> Здесь был новый поэт, новый голос, новая — охальная, хулиганская, ножевая (а не «скифская»), но несомненная поэзия. <…>
В 1918 году я жил в Москве, Блок — в Питере, и мы не смогли сразу встретиться. Недели через две я послал Алянскому с попутчиком десяток первоначальных набросков. <…>
Закончив двадцать рисунков, я приехал с ними в Петербург. Там сразу же произошло мое знакомство с Блоком. <…> И через полчаса нам уже казалось, будто мы знаем друг друга давным-давно. Комната, книги, письменный стол, какие-то обои. <…> За окнами, «на улицах, плакаты. Бушует ветер. К вечеру ураган (неизменный спутник переворотов)». Осенний Петербург. Кровь. Пищевые нехватки. Одетый в пиджак, поверх толстой шерстяной фуфайки, Блок говорил, что иллюстрации, в сущности, совсем не иллюстрации, а «параллельный графический текст, рисованный близнец»; <…> что, к сожалению, у него, у Блока, водки дома нет, но что хорошо бы… И опять о том, что рисунки к «Двенадцати» следует увеличить до плакатного размера. Но как? Для чего? По какому поводу?
Книга вышла в конце ноября. Она была отпечатана в большом формате; Алянский (издатель книги. — Прим. ред.) без возражений согласился на дополнительный расход. Он ничего не потерял. Вскоре поэма Блока приобрела мировую известность и появилась в переводах. <…>
