Дядя Ваня

Фрагмент статьи Елены Горфункель «Товстоногов и Чехов» в журнале «Вопросы театра» (2010):

«Если составлять краткий список великих спектаклей Товстоногова, то «Дядя Ваня» туда не войдет. «Дядя Ваня», скорее, показательный спектакль. Во-первых, как очередная проба Чехова. Автор пьесы и на этот раз не сразу откликается постановщику так, как откликались Достоевский, Грибоедов, Горький, Володин, Островский, Салтыков-Щедрин, Шолохов.

Во-вторых, в спектакле есть все-таки явная новизна. Это вырывающаяся из тесноты и жесткости прежней чеховской модели товстоноговская самобытность — гиперболичность, абсурд, игровая стихия. Все это проявилось не вполне и не во всем спектакле, а в его ключевых фигурах — в Серебрякове и Войницком.

Причем оба актера — Лебедев и Басилашвили — и прежде, и всегда были мастерами представления по преимуществу. Все знают их коронные роли, в которых яркость и импровизационная стихия оказывались впереди драматического, даже трагического содержания. Сначала игра, потом ее внутренний сюжет. Лебедев сполна выразился в этом актерском тексте. Для него роль Серебрякова — еще один полугротескный образ во внушительном их ряду. Басилашвили не был так счастлив в подходящем его дарованию репертуаре. Второй раз всерьез он занят в пьесе Чехова, и на втором плане, в подтексте — именно драматизм, а на первом — его игровое обозначение. Роль Войницкого справедливо считается одной из лучших у Басилашвили (наряду с драматическими ролями Андрея Прозорова и князя Гаврилы в «Дядюшкином сне», спектакле Т. Чхеидзе). Как бы Товстоногов ни уверял, что Войницкий в его спектакле мог быть Достоевским или Шопенгауэром, Басилашвили играл нечто другое.

Басилашвили в Войницком изображал настолько потерянного и несчастного человека, что можно было сосчитать те недолгие минуты, когда он становился тих и спокоен. Мрачность, раздражительность, повышенная и внешне комическая нервозность, болезненные реакции на все — на появление Серебрякова, на поцелуй Астрова и Елены Андреевны, неумение существовать в рамках приличий, повседневных бытовых обстоятельствах — все это суммировалось в образе полусумасшедшего чудака, изнервленного и измученного духовными муками человека — простого человека. Хорошо Е. Калмановский подчеркнул это свойство, перешедшее к актеру как раз от Чехова: никого не ставя на пьедестал — сострадать».

За предоставленные материалы благодарим Государственный институт искусствознания.